ОСЕДЛАВ «ЧЕРНУЮ СМЕРТЬ»

Недавно откопал дома старую книженцию Б. Полевого - Сокрушение “Тайфуна” про битву под Москвой.
В годы Великой Отечественной войны Б.Н.Полевой находился в действующей армии в качестве корреспондента “Правды”, в том числе на Калининском фронте (1942). Он же написал “Повесть о настоящем человеке” я думаю все в школе проходили. Как не странно в книженции довольно мало политических бредней, а больше описания быта и боевых действий нашей армии Под Москвой. Вот сканернул одну главу про Ил2, меня прикололи впячетления Полевого побывавшего в шкуре стрелка-радиста на Ил2…..


ОСЕДЛАВ «ЧЕРНУЮ СМЕРТЬ»

Есть в составе наших военно-воздушных сил самолеты-штурмовики «ИЛ-2». Немцы прозвали их «шварце тод», что переводится как «черная смерть». Это великолепные машины, с бронированным брюхом и отличным вооружением. У них и пулеметы и пушки, а под крыльми подвешивают реактивные снаряды, такие же, какими стреляют «катюши», только иного калибра и назначения.
Всю войну, начиная от границ, над нашими войсками висели немецкие пикировщики «Ю-87», на фронтовом жаргоне «лаптежники» или «ревуны». «Лаптежники» потому, что шасси у них не убираются и колеса, накрытые обтекателями, висят под фюзеляжем так, что снизу кажется, будто это торчат ноги человека, обутые в лапти. А «ревуны» потому, что кроме отличного вооружения снабжены они сиренами, которые при пике издают отвратительнейший, выматывающий душу рев. Сколько мы натерпелись от этих «лаптежников-ревунов» и в наступлении и в обороне!
Ну, а теперь расквитываемся с неприятелем с помощью великолепных «ИЛ-2». Сейчас, в дни нашего наступления, самолеты эти тройками, изредка шестерками, выходят на бомбежку отступающих колонн. Они накрывают их на марше в дорожных пробках, на объездах у изорванных мостов, обстреливают из пушек, осыпают реактивными снарядами, которые, разрываясь на множество кусков, сжигают все живое.

К летчикам? Отлично, едем к летчикам! Над колоннами отступающих? Отличная идея! Таких корреспонденций в гражданской печати, кажется, еще не было. Вот только если собьют или придется сесть за линией фронта... Корреспондент «Правды» на территории противника — это не подарок для редакции. Какие листовки фашисты будут писать от имени корреспондента! Успокаиваю: документы на время полета я оставлю в штабном сейфе, как это делается при переходе линии фронта к партизанам.
Итак, сбывается мечта. Помню еще в Москве, оформляясь, я донимал Бронтмана, человека, давно связанного с авиацией, просьбами добыть мне разрешение слетать на тяжелом Бомбардировщике на бомбежку Берлина или Кенигсберга. Тогда не вышло, а сейчас вот они, грозные боевые машины, стоят на лесной опушке, у края полевого аэродрома. Командир авиаполка, плотный, приземистый человек, в своих унтах и кожаной куртке похожий на медведя, необыкновенно гостеприимен.
—Вылет? Заметано. Через сорок пять минут вылетаете. Приказ генерала Громова получен. А пока что, по
обычаю полка, надо плотно позавтракать и выпить Ворошиловскую. . . Такой уж у пас порядок на голодное брюхо не летают.
Настроение в полку самое боевое. Трудно было, когда отступали. У немцев отлично поставлена противовоздушная защита. Несли потери, и немалые. Каких орлов потеряли! И не только при штурмовке, но и на аэродроме от бомбежек с воздуха. Ни маскировки, ни ложные аэродромы не помогли. А вот с начала нашего наступления будто что-то у них там сломалось... Летаем сейчас преимущественно на штурмовку колонн. По три вылета иные летчики в день делают. А потерь почти нет. Почти!.. Есть, конечно, небольшие, без потерь воевать нельзя.
— Чем же вы это объясняете? — спрашивает Лазарев.
Командир полка поводит широченными плечами.
—Психологический фактор. Отступать не то, что наступать. Это ведь мы и по себе знаем. Немец в наступлении — мотор, в обороне — железо. А в отступлении, когда управление расстраивается или ослабевает, — иной раз просто стадо...
Ну, и аэродромы они теряют, воздушную защиту приходится вызывать издалека... Пока она там подоспеет... И это нам по собственному опыту известно.
Лечу я за воздушного стрелка на штурмовике Ильюшина. Эту бронированную машину наши наземные войска любовно окрестили «воздушной пехотой». Это за то, что самолеты-штурмовики действуют всегда в самой гуще наземного боя. Таких у немцев нет.
По приказу командира полка мне определено место в самолете командира звена — старшего лейтенанта Леонида Ефремова, молодого, тоже коренастого, просто-таки квадратного парня лет двадцати трех.
Шапка с развязанными ушами сидит у него где-то на затылке, по лбу развевается русый вихор, курносое лицо мальчишки-забияки весьма насмешливо. На меня он смотрит, не скрывая иронии.

Вы, батальонный, пулемет-то от винтовки отличаете?.. М-да!.. А на штурмовку летали когда-нибудь?
Нет! Ну, тогда захватите с собой побольше своих газет, пригодятся. . . Завтрак свой, по всей вероятности, в кабине оставите.
и добавляет: — Елки - палки.
Я много раз летал на «У-2», приходилось даже в высшем пилотаже участвовать... Не совру, что испытывал наслаждение, но завтрак оставлял при себе...
Если вы умеете кататься на велосипеде, это не значит, что можете садиться за руль автомобиля.
— И опять добавляет свои «елки-палки». А потом, сразу погасив в серых глазах иронический огонек, говорит своему стрелку:
— Покажи, Ваня, батальонному комиссару, как на твоей бандуре играть. А то несподручно мне с голым задом с «мессерами» встречаться. Мало ли, не ровен час, и фитиль вставить могут, елки-палки.

Очень мне понравились его «елки-палки». Хмуроватый воздушный стрелок пояснил толково, что моей первой обязанностью будет в случае вражеской воздушной атаки с хвоста действовать пулеметом. Пояснил, как это делается и что делает воздушный стрелок при штурмовке наземных объектов и неподвижных целей. Очень деловито, толково объяснил.
Звено штурмовиков, в составе которого мне предстояло совершить боевой вылет, было выделено для удара по неприятельским колоннам, отступающим на юго-запад, по направлению районного центра Есеновичи. По данным разведки стало известно, что около взорванного партизанами моста создалась большая пробка. На аэрофотоснимке отчетливо вырисовывались сгрудившиеся у реки неприятельские части с боевой техникой, автомашинами и обозами. Подходя к самолету, прошу Ефремова пролететь по
возможности ниже над отступающими. Усмехается:
—Пониже! Что ж, это от нас знвисит? Там, может быть, елки-палки, зениток натыкано. Знаете, какие у них зенитки? А может, «мессера» над ними хороводят? Ты, батальонный, в случае чего крепче пулемет-то держи и гляди в оба. А не то, не ровен час, и своей машине хвост очередью обрежешь. Командир полка приказал не меньше двух заходов на цель сделать. Так что
нам хвост во как нужен.—Он провел ребром ладони по горлу, показав, как нам нужен хвост самолета.

Что там говорить, залезая в кабину, сильно трушу. Даже руки потеют. А тут еще непривычный меховой комбинезон — почти кубометр меха, пудовые собачьи унты донельзя сковывают движения. С трудом втискиваюсь на место воздушного стрелка и изо всех сил стараюсь казаться спокойным. Летчик уже забрался на крыло. Пристсегивая парашют, он иронически поглядывает на меня.
Ни пуха ни пера! — кричит с земли полковой комиссар Лазарев.
К черту, к черту! — бормочу я, ибо давно уже заметил, что на войне, когда приходится сталкиваться с новой, еще непережитой опасностью, невольно становишься суеверным.
Комбинезон — как печка. Несмотря на мороз, рубашка начинает прилипать к спине. Застегиваю шлемофон. С непривычки ларингофоны сдавили горло. В наушниках слышится потрескивание включенной рации. Наконец за спиной будто раздался глубокий вздох какого-то огромного существа. Мотор чихнул раз-другой сизым дымом и зарокотал на высоких нотах. За хвостом самолета поползли снежные ручейки.
Теперь напряженные нервы фиксируют все мелочи. Густо взревев, штурмовик словно нехотя выползает из капонира и, неуклюже переваливаясь с крыла на крыло, катится к старту. Из других капониров вырулили еще две машины. Возле опустевшей стоянки остались фигуры командира полка, полкового комиссара Лазарева, механиков и шофера Петровича. Повизгивают тормозные колодки. Самолет резко разворачивается на старте. Торчащий перед глазами вертикально киль, и руль поворота, словно рыбий хвост виляющий из стороны в сторону, и горизонтальный стабилизатор с задранными кверху рулями высоты описывают большую дугу на фоне заснеженного горизонта... Стоп!
Самолет остановился, будто натолкнувшись на препятствие. Спина моя уперлась в бронеспинку кабины. И в это мгновение мотор буквально взвыл до звона в ушах, так, что защекотало барабанные перепонки. Казалось, самолет напружинился, готовый сорваться с места, но неведомая сила все еще продолжала удерживать его на земле. И вдруг...
Мое тело неудержимо потянуло к хвосту. Пришлось опереться руками о борт кабины, чтобы не удариться лбом о пулемет. Снежный покров стремительно побежал от меня, сливаясь в гладкое, однообразное покрывало. Два оставшихся на старте штурмовика скрылись за снежными вихрями. А тем временем хвост нашего самолета отделился от земли, приподнялся на метр. Набирая скорость, самолет продолжал фиксировать неровности взлетной полосы, раз, другой — и повисает в воздухе. Еще несколько мгновений — земля проваливается, падает вниз.

За потрескиванием в наушниках разбираю голос летчика, он осведомляется:
—Ну как, батальонный, жив еще?
Стараясь подделаться под его шутливый тон, докладываю: пока, мол, жив.
Ну, а жив, так гляди в оба, елки-палки. Где там мои орлы? Оба взлетели?
Да, да. Оба. Один уже приближается к нам, а второй. ..
А где же второй? Всматриваюсь в заснеженную землю и не могу отыскать второго. Понимаю, что выкрашенный в белый цвет самолет слился с местностью. Наконец на темном фоне леса взгляд выхватил контуры штурмовика.
—- Ага! Вот и второй,--- докладываю летчику. — Он тоже приближается к нам.
- Спасибо. Они сейчас, как приклеенные, подстроятся...,
Последовал плавный поворот, мотор, казалось, поутих малость. И оба штурмовика, будто вынырнув из-под крыла, почти вплотную пристроились к нашему самолету. За толстыми бронестеклами кабин можно даже разглядеть сосредоточенные лица летчиков.
—Гляди, батальонный, — оглушил меня громкий голос командира звена, — под нами танки!
Шарю взглядом по стремительно несущейся земле. Заснеженные поля, перелески, большак, и по нему движутся крытые брезентом грузовики, но танков не вижу.
Прижав рукой ларингофон к шее, спрашиваю:
Где же они,танки?
Эх, елки-палки, смотри на девятку.
На девятку? Что значит девятка?
Эх, не объяснили тебе! Слушай внимательно. Представь часы, циферблат. Представь, мы сидим в центре циферблата. Я смотрю на двенадцать, а раз ты ко мне спиной, стало быть, ты смотришь на шесть. Чуешь?
Скажу: на четверке «мессершмитты»,— значит, по левой руке чуток сзади заходят «мессера». Если они на шестерке,— значит, строго на хвосте. Понято?
Понято. Спасибо.
То-то. А танки теперь на восьмерке. Значит, от тебя между хвостом и крылом.
Усвоив циферблатную премудрость, я сразу вижу колонну танков. Длинная колонна — машин сорок.
—Атакуете?
— Не спеши, это пока наши. А вот минут через пять его будут, а ты гляди, гляди в оба на небо.
Гляжу. На ведомых самолетах воздушные стрелки уже сняли свои пулеметы со стопора. Вспоминая наставления, делаю то же самое. Неожиданно взгляд выхватывает в небе группу самолетов. Летят много выше нас и в том же направлении. Хватаюсь за рукоятки пулемета и поднимаю ствол, но слышу голос летчика:
—Отбой. Свои бомбардировщики.
В эту минуту вокруг самолета справа, слева, выше,
ниже вдруг возникают красивые рыхлые шапки дыма. В наушниках насмешливый голос командира:
—Сумасшедшие, куда стреляете? Тут же люди!
Это, конечно, шутка в мой адрес. Но я уже понял, что красивые шапки—это разрывы зенитных снарядов. Начиная противозенитный маневр, летчик швыряет самолет из стороны в сторону. То же делают оба ведомых. Тяжелые машины начинают походить на дельфинов, резвящихся в морской голубизне. Чертовски противное ощущение. А зенитный огонь между тем как бы разом оборвался, и по серым шапкам, расплывающимся за хвостом самолета, угадывается путь, пройденный нашим звеном.
Ну как, батальонный, завтрак еще при тебе или отдал богу?
При мне, при мне. Порядок, — докладываю как можно бодрее, хотя за судьбу завтрака, честно говоря, уже не ручаюсь.
Не на тех напали, елки-палки. В мой если с первого раза не врежут, то потом уж дудки, самодоволыю говорит летчик.
На минуту его голос пропадает в наушниках и появляется вновь:
— Батальонный, внимание, сейчас пойдем в атаку.
— И тут же голосом, сразу потерявшим мальчишеские интонащии, очень, властным голосом приказывает:
— Приготовиться к атаке!
— И почти сразу:
— В атаку!
На какую-то долю секунды меня приподнимает, и я ощущаю невесомость. Хвост самолета запрокинулся к небу, струйки сизого дыма вырвались из-под крыльев. Ведомые пикируют вслед за нами. Я вижу пламя, и, обгоняя самолет, огненным смерчем устремляются к земле черные сигары. Догадываюсь — реактивные снаряды. Потом всем телом ощущаю встряску. Громадная машина вздрагивает всем корпусом. Догадываюсь — заговорили пушки. Так вот что такое атака штурмовика. Самолет подрагивает снова в лихорадке пушечных залпов, рой стреляных гильз несется вдоль фюзеляжа куда-то под стабилизатор, а вдали вижу, как медная россыпь валится из-под крыльев двух ведомых. Весь этот фейерверк устремлен в одном направлении. Но и с земли поднимается нам навстречу целая гирлянда красных мячиков.
—Внимание. Эрликонами, гады, шпарят, — предупреждают наушники.
Эрликоны? Что такое эрликоны? Самолеты снова начинают противозенитный маневр, но я смотрю вниз: на фоне белого снега отчетливо выделяется скопище грузовых машин, тягачей, пушек на конной тяге. Тут и там серые коробки танков. Вот в самой гуще вражеской техники сверкнули огни, и несколько ярко-красных шариков будто повисли над этим смятенным стадом. Мгновение кажется, что шарики эти именно висят на месте, и вдруг, будто сорвавшись с привязи, несутся вверх и, мелькнув перед кабиною совсем рядом, вонзаются в небо.
Эрликон? Незнакомое это слово теперь мне ясно. Как хорошо, что этот огненный пунктир прошел мимо самолета. В этот момент как бы из брюха следовавших за нами штурмовиков плашмя вывалились бомбы и, словно туши рыб, сверкнув на солнце черными телами, устремились к земле, постепенно накреняясь на нос. Не отрывая взгляда, слежу за их падением, пока вся очередь не нырнула в толчею автомашин и танков. Взрывы расплескивают огненные брызги. Теперь обостренным зрением с поразительной отчетливостью вижу и пластающиеся по снегу фигурки солдат, и пылающие автомобили, и дымящийся танк, уткнувшийся пушкой в кювет. Говорю «теперь», потому что пока я провожал глазами падающие бомбы, пилот уже вывел самолет из пике и меня снова прижало к сиденью так, что показалось, будто какая-то неимоверная сила навалились на плечи. Самолет снова взмывал в небо.
Эй, батальонный, жив?
- Жив.
Чего же не стрелял?
Не успел, так прижало, что и пулемет не сдвинул бы.
Точно. На выводе из пикирования и не пытайся, — по своему хвосту ударишь. Вот сейчас на второй заход пойдем, тогда и стегани. Теперь пониже зайду. Понятно?
Понятно, попробую.
На высоте самолет делает крутой разворот. Из-под крыльев выплывает панорама скопления неприятельских войск. Теперь отчетливо видно, как горят грузовики. А вот лошади в артиллерийских упряжках рвутся из постромок, бегают люди, а некоторые неподвижно лежат на снегу недалеко от дороги. Похоже на муравеиник, в который сунули головню. :
Два ведомых следуют за нами, как привязанные.
—Внимание, батальонный. Вторично выхожу на цель. — И тут же летчикам другим, властным голосом:
—Приготовиться. .. Идем в атаку... Атака!
И лишь хвост самолета трубой запрокинулся в небо, а меня приподняло с сиденья и бросило на пулемет. Корпус самолета трясется, но я уже понимаю — стреляют пушки. Будто с воздушной горки, скользят штурмовики к земле. Секунда, вторая, третья. Земля близка. Несутся прямо на нас автомобили, танки, немцы в зеленых шинелях, но вот тяжесть как бы сваливается с плеч.
—Батальонный, твое слово — огонь!
Чувствуя облегчение, приникаю глазом к прицелу. В перекрестии окуляра скользят разбегающиеся солдаты, вздыбленные кони, автомобили, тягачи.
—По воронам не шпарь, бей по уткам. Огонь! Огонь!
Большими пальцами нажимаю на гашетку. Длинная трасса стеганула наискось по скопищу вражеской техники. Пулемет рвется из рук. Крепче сжимаю рукоятку и вновь нажимаю на гашетку.
—Молодец! Кроши их... — Конец фразы хотя и очень красочен, но воспроизводить его в печати нельзя.
Под нами проскакивает разрушенный мост через небольшую речушку. Самолет делает плавный поворот. Приподнявшееся крыло сразу открывает панораму какого-то селения. Затейливая церквушка на горке, окруженная хороводом заиндевелых деревьев. Это же Есеновичи, догадываюсь я, ибо приходилось бывать здесь в командировках от своей газеты. Ну да, вон она, площадь, здание райкома, райисполкома. Крест колокольни проносится на уровне моей кабины.
—Захожу на колонну. Приготовьтесь, только короткими, короткими, не то ствол расплавите, — говорит мне летчик, почему-то переходя на «вы».
Самолет словно бы привспух, поднявшись над местностью. Опять из-под крыла поползла колонна вражеских войск. Техника на большаке, группы солдат цепочками по обочинам, сейчас разбегаются от дороги, вязнут на снежной целине. Черт его знает, откуда появляется ощущение озорного торжества, — ага, не нравится вам господа хорошие, «черная смерть»! Посылаю одну, две очереди, но хвост опять вознесен к небу, штурмовик вздрагивает от пушечных залпов, заранее беру рукоятки пулемета и с нетерпением жду, когда летчик переведет машину и горизонтальным полет.
- Перехожу на Бреющий, предупреждают наушники. — Огонь! Огонь! Короткими! Ух, как тараканы, забегали! — И я слышу богатырский хохот.
Земля приблизилась до предела, каких-нибудь пять — десять метров отделяют нас от чужих солдат, пригнувшихся у машин, распластавщихся по снегу. Кажется, вот-вот крыло зацепит за какой-нибудь грузовик или за дерево. Справо, макушки высоких сосен проносятся почти мгновения выше крыльев нашего штурмовика.
Перекрестие прицела скользит по самому центру колонны. С силой нажимаю на гашетку. Пулеметная трасса чертит вдоль колонны пунктирную линию. Трассирующие пули впиваются, жалят. Этого я, разумеется, не вижу, но чувствую. Зато глаз отчетливо разглядел, как один из грузовиков окутался огнем,
—Хватит! Пулемет расплавите насмешливо мне, а потом уже командирским тоном: Горбатые, сбор,сбор!
Несколько поотставшие ведомые, видно, прибавили скорость и тут же плотно подстроились к нашему самолету.
—Возвращаемся в курятник, говорит летчик и тут же серьезно добавляет: --- С первым боевым вылетом, то
варищ батальонный комиссар!
— Спасибо.

Теперь, когда самолеты идут домой, в командирском голосе вновь слышатся озорные нотки:
Завтрак цел?.. Беру этот трёп обратно. Извините, думал, вы так, обтекатель со шпалами в петлице, а вы, оказывается, ничего. Даже на дырку не среагировали.
Какую дырку?
А вон, смотрите на одиннадцать.
Теперь уже зная циферблатный секрет, повернул голову и заглянул через правое плечо. Почти на самой середине крыла топорщилась рваными зубьями пробитая металлическая обшивка. В пробоину можно было просунуть большой кулак.
Это когда же?
Это эрликон первой очередью. Да мы, елки-палки, за эту дырку с ними расквитались. Пять машин и один
танк — это у переправы по первому заходу и еще кое-что по мелочи. Разведчики, елки-палки, уточнят.
И опять слышу добродушнейшие, задорные «елки-палки», которые совсем исчезли было из его речи над целью.
Командир полка доволен: штурмовка была удачной. Мои друзья поздравляют, расспрашивают, а я думаю лишь о том, как бы поскорее освободиться из мехового комбинезона и унтов, ибо чувствую, что все на мне просто-таки мокро от пота.
После необычного для меня полета, а может быть, после щедрого гвардейского гостеприимства страшно хочется спать, Чтобы не заснуть начинаю обдумывать название статьи , которую надо сегодня написать. При-мериваю заглавия: «Черная смерть», или «Над дорогами немецкого отступления», или «Штурм вражеской колонны». Так ничего и не надумав, я засыпаю под спор Евно-вича с Лазаревым о значении морального фактора и о том, как способствуют темпам нашего наступления уверенность и бодрость, появившиеся в войсках после сокрушения гитлеровского «Тайфуна».
— Вот увидите, потом историки обязательно будут писать, что заря нашей победы занялась над Москвой, —
своим тонким хрипловатым голосом кричит с переднего сиденья полковой комиссар Лазарев.
А Петрович, гоня машину на предельной скорости, возможной на этой не очень гладкой фронтовой дороге, прервав спор о моральном факторе, прозаически произносит:
— Вот куда надо ездить материал собирать — к летчикам-гвардейцам... Повар у них — бог, и машину за правили под завяз, о талонах никто даже не заикнулся... Вежливые люди.., И какой бензин! Высокооктановый! Авиационный!

Полевой Б.Н. Сокрушение “Тайфуна”: Из записок воен. кор. - М.: Сов. писатель, 1971.

немного не от первого лица...но...

"В землянку КП зашел фотолаборант полка, козырнул коричневой от химикатов рукой и положил на стол начальника штаба фотопанораму переправы, разбитой моей группой вчера под вечер.

- Материал готов, - доложил неведомо кому и отступил к двери. Присутствующие окружили стол, щурясь с любопытством на склеенные так и сяк листы, испещренные неясными пятнами, извилинами, линиями. Неясными для непосвященного, но опытный глаз, да еще в сильную лупу, быстро разберется в запутанной, размытой паутине, увидит в ней поля, реки, дороги, лесные массивы. Красным карандашом особо выделен участок реки, удачно сфотографированный в момент разрыва бомб на понтонном мосту.

- Приятная картинка...

- М-да... Три штуки, как по линеечке! - раздались завистливые голоса. Я усмехнулся с этакой небрежностью, пояснил:

- Попадания так себе... Три сотки из двадцати четырех - всего двенадцать процентов прямых...

- Нет, вы посмотрите на этого задаваку!

- Можно подумать, он ежедневно по парочке переправ шутя тюкает!

- Слышь, как ты прицеливаешься, открой секрет, не фасонь!

- Очень просто, - говорю. - Как только увижу где переправу, тут же стаскиваю левый сапог, ногу - в форточку и жду, когда большой палец воткнется в мост. А дальше, как говорят, дело техники.

- А ногу каким мылом моешь?

- Да что с ним лялякать? Он нос дерет, а вы...

Из своего закутка появляется начальник штаба и прекращает трепотню. Фотолаборанту велит:

- Сдайте планшет в архив. Выпадет время посвободней, поручим замкомэска (это мне) проработать с летным составом этот полет. Поразить с одного захода понтонный мост, цель для штурмовиков весьма сложную, это вовсе не шутка, как выражаются некоторые, - обвел начштаба придирчивым взглядом летчиков. - Это работа, я бы сказал, отличная!

- А я бы сказал, у противника работа гораздо более отличная. Мост восстановлен и действует как ни в чем не бывало, раздается голос командира полка, вошедшего на КП.

- Как действует? - вырывается невольно у меня. Поворачиваюсь. Командир косится исподлобья, как будто в чрезвычайной оперативности немцев виноват я. Го_ворю, задетый: - Мавр сделал свое... Фотопанорама подтверждает.

- Фотография, знаете ли, для истории, а нам нужно на карту смотреть. Наши части прижали немцев к реке, переправа - единственная артерия, питающая их. Поэтому ставлю вчерашнюю задачу: пересечь эту артерию, уничтожить окончательно. В группу включите самых метких... ну, вы знаете кого. Вылет четверки по готовности. Прикрытие истребителей - один к одному, расположение зенитных средств противника вам известно. Да, кстати, только что звонили из дивизии, прибыл ваш, как он говорит, старый знакомый, жаждет слетать с вами на боевое задание. Придется взять его на борт вместо воздушного стрелка.

- Это кто же? - удивился я.

- Кинооператор Янковский.

- Как, его еще не убили?

- Гм... А почему вы...

- Да больно шустрый... Летал он со мной как-то на Кубани на Голубую линию, хе! Думал, после той катавасии к «горбатому» и близко не подойдет.

...То, что творилось тогда в небе, не ушло из памяти и по сей день. Нигде никогда на свете не было таких воздушных сражений, чтобы тысячи самолетов сшибались над кусочком выгоревшей земли. Две воздушные армии с приданными авиакорпусами с нашей стороны, две эскадры - 52-я и «Рихтсгофен» - с фашистской. Неслыханная молотилка. На сопке возле станции Крымской, где Приморская армия прорывала линию фронта, до этих пор не растет трава: осколки снарядов, мин, бомб так отравили землю, что она сама стала ядовитой и бесплодной.

Жара была поистине адская, температура в кабинах самолетов - того гляди хватит тепловой удар, а мы летали с рассвета до темна. Именно в это время и появилась в полку крытая полуторка странного вида, автомашина-ублюдок неизвестного происхождения и даты появления на свет. Она привезла кинооператоров, которым предстояло заснять для кинохроники кадры воздушных боев и штурмовок.

Сказать, что киногруппа на машине приехала, было бы не совсем точно, правильнее - машина приехала на киногруппе. Подталкиваемая пыхтящим, мокрым от пота коллективом, она медленно вползла на аэродром как раз в ту минуту, когда над головой послышался характерный свист и пронеслась команда. «По щелям!» Ка_кой-то очумелый одиночка «юнкерс» освободился от бомб точно над летным полем.

Толкачи бросили машину - и кто куда. Как позже рассказывали, проклятый драндулет совсем их заездил, упрямый ишак, а не машина, не запускается, хоть плачь! Чего только с ним не делали! Толкали с горки, на буксире тащили, шофер на колени становился перед ним - все тщетно. Но когда чумной «юнкерс» фуганул бомбы, то ли от взрывной волны, то ли от чего-то еще мотор машины взвыл, и она понеслась по аэродрому. Шофер с киношниками кинулись вдогонку, но не тут-то было! На помощь им подключился личный состав полка, боевая работа побоку! Все на ловлю оглашенной полуторки! А та, почуяв свободу, неслась, норовисто взбрыкивая, вдоль стоянок, прогарцевала мимо КП и наконец, упершись бампером в насыпь капонира, опять заглохла надолго и капитально.

Известно: чтоб снять боевые кадры, надо летать в бой, а чтоб летать в бой, надо уметь воевать. Точно как в индийской притче: «Чтоб убить тигра, надо выпить порошок храбрости из тигровых когтей, а чтоб добыть порошок храбрости из тигровых когтей, надо убить тигра...»

Скажем прямо: передний край - скверная киностудия. Кадры должны получаться чистыми, насыщенными, а над Голубой линией вечно тьма, день и ночь висит густая смесь пыли и дыма. К тому ж в этом мраке могут запросто убить, и никто не заметит. А раз так, значит, отснятому с трудом материалу хана? У командования не хватило духа подставлять служителей киномуз под пули и осколки, оно нашло более мудрое решение: устроило для киносъемок фронт в тылу. Недостатка в трофейном реквизите не ощущалось, разбитых пушек, автомашин, танков- навалом. Их натаскали на один ив запасных аэродромов, расставили так, будто они вот-вот ринутся в бой, выделили специально пару «илов» - и пошла «война»...

В одном самолете на месте воздушного стрелка устраивался кинооператор и снимал то, что вытворял летевший рядом напарник. А тот -эх! Раззудись плечо, размахнись рука! Худо ли воевать этак в тылу! Стреляй, кидай бомбы, крутись-вертись, демонстрируй воздушную акробатику, а на земле подыгрывай перед съемочной камерой, делай под киноактера: волнуйся, хватай поспешно из чужих рук окурки, затягивайся с треском дымом махры, тыкай пальцем в полетную карту, обнимая напарника...

Кадры превосходные, иди-ка проверь, где их нащелкали: в кубанском или ташкентском небе...

Об этих фокусах рассказывал начальник воздушнострелковой службы Ведерников, тот самый, который угодил бомбой в водосток под железнодорожной насыпью. Его-то и назначили артистом к Янковскому. Ведерников поистине был артистом своего дела, он единственный в армии умел выделывать на «иле» то, что для остальных пилотов было заказано и вообще представлялось недостижимым на малых высотах. Очень опасный трюк исполнял он: разгонял самолет на форсаже, лихо вводил в разворот и заваливал до тех пор, пока не оказывался вниз головой. Несколько секунд летел в таком положении, затем энергично выводил машину в нормальный полет.

Зачем нужна такая сногсшибательная фигура, не знаю. Янковский тоже не знал, однако пленки ухлопал немало, чтоб запечатлеть рискованный эффект.

«Уж больно захватывает, поджилки дрожат, когда смотришь на такую невидаль», - восторгался Янковский и снимал Ведерникова на земле и в воздухе. Однако сам, стреляный воробей, восторгаться-то восторгался, но летать с каскадером в задней кабине не спешил, слышал, как один такой хват самолет вверх колесами поставил, а вернуть обратно - увы!.. Жили кинооператоры с нами в школе, как и мы, спали на сене, а чем занимались на аэродроме, нам было не до них. Слышал краем уха - делают какую-то «подсъемку», что это, я не имел ни малейшего понятия, но и без разъяснений знал: занимаются чепуховиной.

Как-то на дороге, вихлявшей рядом с аэродромом, показалась телега. Кто бы обратил внимание на такое средство передвижения, будь эта телега запряжена лошадью иди быком? Уставились мы на нее потому, что тянул ее старый цыган. Напружинив сухие плечи, ступал, держась за оглобли, налегая грудью на шлею. Сзади повозку подталкивала пожилая цыганка в когда-то пестрых, ныне застиранных, блеклых одеяниях. Поравнявшись с моим самолетом, цыган бросил оглобли, перебрался через кювет, заговорил, раскинув руки:

- Ай, добрый человек, дай цыгану закурить. Цыган без табака - что купец без гаманка.

Я, некурящий, свистнул технику принести махорки. Цыган чинно принял от него пачку моршанской и высыпал в свою вместительную трубку. Техник то ли удив_ленно, то ли осуждающе покрутил головой, я спросил;

- Чего это вы самопером? А кобыла где?

- Ай, добрый человек, мобилизовали.

- А молодые цыгане?

- Ай, мобилизовали.

- А табор?

- Нема табора, добрый человек, с Мариулой вдвоем остались мы... Эй, женщи_на! - крикнул он в сторону телеги, высекая яростно искру из «катюши» и раздувая вату. - Иди погадай добрым людям.

- Э-э, нет, - говорю, - в нашем деле лучше вперед не заглядывать...

Цыган покачал лохматой головой, крикнул опять:

- Женщина! Неси арбуз добрым людям!

Цыганка показалась с арбузом, но старик гаркнул на нее по-своему, и та метнулась обратно. Глядим - идет с другим арбузом, темным, продолговатым, с доброе ведро. Старик поклонился, молвил печально:

- А мы от своих сынов и писем не получаем. Нету у нас адреса.

Вздохнул, попрощался и ушел ссутулившись впрягаться в телегу. Только приподнял оглобли, как откуда ни возьмись - Янковский. Черный, сухощавый, что телом, что ликом - ни дать ни взять - цыган. Прицелился кинокамерой на живописный экипаж, застрекотал, снимая. Тут-то старый цыган и понес на него. Кинулся назад, кричит:

- Ты плохой человек! На позор вас выставлять хочешь, беду нашу в кино показывать? Ты покажи, как немца бьешь, как норму фронтовую выполняешь! Прочь! А то я тебя батогом!..

- Я не для кино, папаша, - стал объяснять Янковский. - Я просто на память. Встретимся с тобой после войны, посмотрим, какими были в эти дни.

- После войны? Ай, долго жить собираешься. Воевать не собираешься. Тьфу!

И цыган потащил повозку дальше, все оглядываясь, не снимают ли беду его в спину.

Мы разрезали арбуз - красный, сочный, прохладный, пригласили кинооператора. Я спросил, подделываясь умышленно под простачка:

- Скажите, как называется кинокомедия, что вы тут снимаете?

Янковский долго слов не выбирал, ответил в тон:

- Комедия будет завтра, когда я полечу с вами на боевое задание вместо воздушного стрелка.

- Что-о?.. - уставился я на него.

- В таблице боевого расчета записано, что я лечу о вами. Об этом вам еще скажет командир полка.

Я присвистнул, окидывая косым взглядом новоявленного кинострелка. «Этот настреляет... Только щепки сыпаться будут от меня вдоль Голубой линии...»

Янковскому нетрудно догадаться о «бодром» строе моих мыслей, пояснил застенчиво:

- Не беспокойтесь, я кое-что умею: закончил курсы по воздушной стрельбе и немного летал в качестве стрелка, правда, на бомбардировщиках

Я пожал плечами. Почему для киносъемок выбрали именно мою персону? По выяснении оказалось, оператор не соврал. Завтра мы наносим удар по переднему краю всем полком, каждая эскадрилья выделяет специальную пару «охотников» на вражеские зенитки, а я назначен ведущим одной из таких пар. Вот почему Янковский и увязался со мной. Во время боя ему выгодней располагаться где-то в середине колонны сбоку, чтобы лучше видеть и фиксировать на пленку самые захватывающие моменты.

После ужина, до того как завалиться спать (подъем в четыре утра!), мы задержались у входа в школу, сидели на ступеньках, «травили баланду», кто курил, кто просто отдыхал. На Кубани вечерняя заря гаснет быстро и тут же небо затушевывается густой синевой. Млечная трасса сияет все ярче и неистовей стрекочут кузнечики в сухой траве. Все - как и должно быть августовской звездометной ночью.

- Я слышал, на севере звезды помельче и мерцают слабее. Отчего бы это, - не то спросил, не то так, про себя сказал кто-то. Нам, летчикам, в большинстве южанам, незнакомо небо высоких широт, помалкиваем. А Янковский, стоявший в сторонке, вдруг говорит:

- За Полярным кругом рефракция меньше, воздух ионизирован и разрежен, потому и...

Мы поворачиваем головы в его сторону: что, мол, там еще за Амундсен объявился?

- Ух, какая оригинальная информация! И где вы такое вычитали? - раздается смешок из темноты.

- Вычитал? Гм... Полярную звезду видел точно над своей макушкой.

- Вон как? А в учебнике географии для пятиклассников утверждается, будто это возможно лишь на Северном полюсе.

- Правильно. Могу подтвердить, как первый человек нашей планеты, ступивший на Северный полюс.

Вокруг захмыкали, кисло заухмылялись, стали демонстративно покашливать, кто-то согнул палец, показывая, как воспринимает слова киношника. На самом деле, за кого он нас принимает?

- Признавайтесь, вы из охотников или рыбачков?

- Доводилось и рыбачить. У берегов Японии, и возле Китая, и в других неблизких местах, а насчет Северного полюса... Как кинодокументалисту мне просто повезло: летел на самолете Водопьянова вместе с четверкой Папанина. Когда сели на лед и открыли дверь, я первый выскочил из самолета, первый ступил на Северный полюс, чтобы заснять остальных членов экспедиции, которые спускались по трапу на лед.

«Вот какой ты рыбачок!» -подумал я и спросил:

- А что вы делали в Японии?

- Десять лет тому назад мне пришлось участвовать в первом походе «Сибирякова» по Северному морскому пути. Снимал хронику. Возле острова Колючин мы попали в тяжелые льды и сломали лопасти винта. Шесть суток ремонтировались во льдах, ставили запасные лопасти. Работка - врагу не пожелаешь... А через неделю опять полетела лопасть, а потом и вовсе лишились хода, отвалился конец гребного вала. Дрейфовали дней десять, пока не подул спасительный норд-вест. Сшили из брезентов подобие паруса и поплелесь к Берингову проливу со скоростью миля в час. У берегов Камчатки встретили судно, оно взяло нас на буксир и притащило в Хакодате, Замена гребного вала в доке заняла больше двух месяцев, а я в это время знакомился с Японией.

- Гм... Одиссея...

- Расскажите о японцах. Интересно, страна маленькая, а поди-ка! Американцам туго приходится.

Но в тот раз не пришлось услышать повествование о жизни самураев. Высоко в темном небе послышался знакомый заунывный гуд, над головой торопливо зашастали лучи прожекторов, затем ослепительно сверкнуло, раздался глухой взрыв. Фашистский разведчик сбросил ФТАБ. Зенитки открыли такую пальбу, что стало совсем светло. Град теплых осколков зенитных снарядов сыпался с шорохом на землю. Ежели мелкий стукнет по макушке, еще куда ни шло, а покрупнее - тот может не только шишку оставить... Мы убрались в помещение. Лучше слушать грохот металла по железной крыше, чем испытывать его твердость на своей спине.

...С рассветом Голубую линию крошат все наши артиллерийские калибры. Когда в воздухе появляемся мы, фашистские укрепления затянуты дымом и пылью. Я лечу справа от колонны и часто поглядываю па шевелящуюся цепь самолетов. Она, кажется, привязана одним концом к далекому мутному горизонту, другим - к дымной стене, образованной из тысяч вспышек зенитных снарядов. Они не успевают таять, сбиваются в серые копны, клубятся, протыкаемые со всех сторон пучками трасс.

Наша цель - окопы и артпозиции, по ней бить легче, чем по точечной. Самолеты головной четверки уже свалились в пике, хищный рой огнехвостых эрэсов несется к земле, стонущей от лавины бомб. Я слежу за стрельбой зениток, но сквозь полукилометровую толщу поднятого в небо праха вижу плохо. Что-то взблескивает, что-то искрится то тут, то там, а не разберешь: вспышки орудийных залпов или взрывы снарядов на земле. Колонна штурмовиков свирепо напирает, самолетов - воздух от них кажется густым. Янковский возится в кабине, бормочет - видать, работает кинокамерой. Мне его не видно. На всякий случай напоминаю, что кроме окуляра киноаппарата есть еще коллиматорный прицел пулемета...

То ли пыль поредела, то ли зрение обострилось - вижу лучше и вражеские укрепления, и зенитные установки. Пикирую на них коротко, быстро: очередь из пушек, вывод, пуск эрэса, бомба и опять в высоту. Пока все нормально, и я, как часто со мной случается, вхожу незаметно для себя в азарт охоты, меньше поглядываю за небом. А ведь твердо знаю: никаким утверждениям не верь, гляди сам в оба, и все же утреннее заверение командования: «Над вами будут барражировать истребители расчистки воздуха, асы на «аэрокобрах», которые не подпустят к вам немцев» - придает самонадеянности. И вдруг в голове как тревожное предупреждение мелькает: «Да, очевидно, асы на «аэрокобрах» барражируют где-то там, в высоте поднебесной, но за каким чертом фашистские истребители полезут к ним туда? Им нужны мы, штурмовики, уничтожающие их боевые порядки. Они следят за нашим братом во все глаза, чтобы поймать на оплошности и срубить наверняка. Летящим в составе колонны помогают соседи, но когда я обособлен, нахожусь с напарником далеко на отшибе, мы для немцев не просто цель, а мечта голубая...»

Только успел подумать - вот пожалуйста, они уже тут как тут! Стрелок напарника дает красную ракету, и я немедленно сваливаюсь на правое крыло, рыщу взглядом по задней полусфере. Та-а-ак... Пара «худых» изготовилась к атаке. Расходимся с ведомым на встречных курсах, чтобы опять развернуться друг другу навстречу. Этим маневром, так называемыми «ножницами», будем взаимно «отстригать» противника от наших хвостов. У меня в отсеке осталась бомба, избавляюсь от нее, не прицеливаясь, приказываю Янковскому:

- Закрывайте фотоателье, сзади «мессы»!

- Есть, «мессы»!

И тут же слышится длинная очередь его крупнокалиберного пулемета.

«Спешит, рано открывает огонь. Впрочем, пускай хоть отпугивает...» Разворачиваюсь навстречу ведомому, успевая вовремя: к его хвосту уже прилип «мессершмитт». Торопливо навскидку даю по нему трассу. Немец отваливает, но на его месте тут же возникает другой. Опять жму на гашетки, огрызаюсь. Но почему стрелок напарника не огрызается, не отбивает атаки? Тянусь рукой к передатчику, чтобы спросить, что случилось. Ведомый, упреждая, сообщает: в пулемете стрелка задержка.

Вот те и на! Все как и должно по закону подлости: косая за пятки хватает, оружие не стреляет. Немцы моментально оценивают затруднение, жмут на ведомого изо всех сил. Едва успеваю отбивать их нахальные наскоки, а в короткие промежутки меж атаками стараюсь прижиматься к передовой, чтобы наши зенитчики отсекли настырных «мессов». Но не тут-то было! Немецкие летчики не новички, раскусили, куда я гну, и не дают дух перевести. А заевший пулемет стрелка по-прежнему не действует. Ору по радио:

- «Кобры»! Где вас черт носит? Спуститесь ниже, меня терзают «худые»!

Куда там! Глас вопиющего в пустыне. Разве пробьешься в эфире, когда тараторит сотня передатчиков!

- Тормози-и-и! - кричит внезапно Янковский.

«Что за дурацкая команда? Стоп! На языке киношника это, должно быть, означает «сбавь скорость». Не иначе стряслось что-то. Мигом сбрасываю газ и выпускаю наполовину щитки. Скорость резко падает, меня швыряет на приборную доску, привязные ремни врезаются в плечи - и в это же время раздается длинная очередь Янковского.

- Эх, промазал... - последний выстрел заключается возгласом досады.

- Снайпер...-фыркаю я, убираю щитки, даю полные обороты - и тут же небо передо мной исчезает. Нет голубизны, нет солнца, нет горизонта, их закрыло что-то. На этом «что-то» ясно вырисовываются кресты, они надвигаются на меня. «Мессершмитт»! Он уже так близко, что дух захватывает. Не среагировал на мой маневр скоростью, выскочил по инерции вперед. Катастрофа неизбежна, сейчас столкнемся... Невольно зажмуриваюсь в ожидании гибельного удара, только пальцы, натренированные до автоматизма, продолжают свою работу, жмут на гашетки. Самолет вибрирует от стрельбы пушек и пулеметов. Прихожу в себя, гляжу: на месте, где только что был фашистский истребитель, вздулось пятно дыма. Рву ручку управления, чтоб не врезаться в обломки, и - на помощь ведомому.

Моментами вижу его черный разинутый рот. Стрелок так и не ликвидировал задержку в пулемете. «Месс», разъяренный гибелью своего напарника, остервенело наседает. У меня тоже дело дрянь, кончается боезапас. Приказать ведомому спуститься ниже - может, противник потеряет нас в каше? Но у земли не слаще, «зрликоны» пропарывают насквозь. Крылья в дырах, мотор от прямого попадания дымит, давление масла нуль. Вот опять удар сотрясает самолет. В телефонах что-то жалобно пикает. Рыскаю торопливо взглядом, ищу передний край, он должен быть близко. Справа видны развалины станции Молдаванской... Да, это уже нейтральная полоса. Наши зенитки открывают огонь по настырному немцу, приводят его в сознание. Мелькают окопы, артпозиции. Пересекаю передовую. Мотор дымит, как паровоз. Приказываю ведомому:

- Лети, охотник, домой!

- А вы?

- Я наохотился по горло... Мотору амба, иду на вынужденную.

Впереди высокая лесопосадка, деревья, посеченные снарядами, торчат дре_кольем. Приземляться на эти острые надолбы - самоубийство. Надо брать левее, там вроде поле. Доворачиваю. Самолетный винт уже рубит верхушки зарослей. Я больше не лечу, а ползу. Я упираюсь каблуками в приборную доску и плюхаюсь на землю. Грохот, скрежет, треск, пыль. Приземлился... Кажется, удачно, а встать нет сил. Вымотался. Сижу взмыленный, раскинув руки, в наушниках еще звучат отголоски воздушного боя, чей-то голос со станции наведения бодрячески, как ни в чем не бывало уверяет:

- В воздухе спокойно, работайте по своим целям,

«Ни черта себе спокойно!» - морщусь я. Вдруг слышу:

- Ой!

Это Янковский. Сдвигаю фонарь кабины, скидываю парашют, встаю. Янковский в промокшем от пота, сером от пыли комбинезоне показывает вздрагивающим пальцем за борт. Лицо испуганно-напряженное, в глазах вопрос. Я еще не оклемался после баталии, спрашиваю:

- Что? Разбил съемочную камеру?

Янковский трясет головой и показывает пальцем па бугорки рядом с самолетом В груди моей холодеет - мины! Сел на минное поле. Сел и не взорвался! Это уже фантастика. Гляжу на глубокий след, пропаханный по земле радиатором самолета, пожимаю плечами. Как тут не поверишь в чудеса?

- М-может, они замедленного д-действия? - предполагает Янковский, чуть заикаясь.

- Во всяком случае, не мгновенного... - утешаю его и смотрю на часы. Оказывается, с начала боя прошло всего-навсего двадцать минут, а мнится - минула целая вечность. И то сказать, с чьей длиннющей монотонной жизнью сравнить этот куцый огрызок времени? Янковский пришел в себя, деловито интересуется:

- Итак, что дальше?

- Лично я собираюсь сидеть камнем, - отвечаю. - Не советую и вам разгуливать по бугорочкам. Если есть желание, зафиксируйте их на пленку издали. В подтверждение того, что родились в рубашке. Больше, надеюсь, в подобную катавасию не полезете?

- Не знаю, не знаю... Римляне говорили, что настоящую радость приносит только лишь настоящее дело.

«Гм... Вот те и на!»

Янковский принялся налаживать камеру. В зените опять поднялась пальба, появилась «рама», корректировщик «Фокке-Вульф-189», вздрагивает земля от тяжелых взрывов, кто-то мелькнул на бреющем... Фронтовая обыденщина. Мы продолжаем сидеть на своем «горбатом», как на островке, среди минного половодья и будем сидеть до тех пор, пока не поможет нам господь, то есть саперы...

Я выполнил задание, сбил вражеский самолет, не взорвался на минном поле, казалось бы - радуйся! Но радости я не испытываю. Чего мне не хватает? Риторический вопрос, я знаю чего.

Над передовой дрожит мутно-рыжая пелена, мимо проносятся стрижи, и их резвый свист слышен даже сквозь гул канонады, а меня раздирает обида за все и за всех. Обидно за самолет - это сложнейшее средоточие человеческих труда и разума, обидно за изувеченную выхолощенную землю, на которой неизвестно что и когда вырастет, обидно за оператора, который подвергался со мной смертельной опасности, чтобы оставить о нас след в памяти будущих людей. Хотел запечатлеть, но вряд ли смог: полет получился неудачный. Я извинился перед Янковским.

- Что вы! Это я должен извиниться, плохо стрелял, а кадры великолепные. Одно скверно; в объектив не поймаешь. То земля, понимаете, дыбом, то небо, ну и «мессеры»-нахалы мешали снимать, но это в порядке вещей.

Янковский сидел на центроплане наискось от меня, и только сейчас я заметил в нем ту отрешенность, что ли, которая возникает в людях, непосредственно сталкивающихся со смертью. А вот что видел Янковский во мне, того не знаю.

После полудня саперы вывели нас из минных «посевов» и эвакуировали самолет.

Хотя жизненным принципом своим Янковский считал римский афоризм: «Истинную радость приносит лишь истинное дело», на следующий день к боевой работе его не допустили, а еще сутки спустя дырявая полуторка киношников убыла в неизвестном направлении. Убыла, чтобы ровно через год объявиться за тысячи километров в Польше. Видать-таки, «охота» на Кубани не отбила у Янковского охоту к острым ощущениям, то бишь к отысканию выдающихся кадров.

...Плывут на запад облака - нежно-розовые, словно подкрашенные. Обгоняя их, подлетаю к аэродрому «лавочкиных» прикрытия и вызываю по радио Федора Бочкина, по прозвищу «пан Пузач», часто сопровождающего меня на боевые задания. Мы с ним, как говорится, не один пуд соли съели за войну, находимся на короткой ноге и в разговоре не придерживаемся официальной командирской лексики. Федор-здоровила вдвое толще меня и короче на голову, я обещаю величать его в Германии «гер Баухман», что по смыслу равнозначно «пану Пузачу». Федор видит мою группу, взлетает с ведомым и начинает тут же красоваться надо мной вверх ногами. Голос у него - паровозный гудок. Спрашивает:

- Я вижу, ты стрелка поменял?

- Выражайся осторожней, - говорю. - Этот стрелок есть оператор кинематографа, усекаешь? Он снимает боевые сюжеты для истории ВВС. Ты имеешь много шансов влипнуть в историю, если не прекратишь кувыркаться над группой точно ог_лашённый!

- Ишь ты! А я-то не соображу никак, почему тебе честь такая, эскорт почетный, от нас аж две пары...

- Да, кстати, почему не вижу второй пары?

- И не увидишь, все в разгоне.

- Очень мило! А если «мессы» стеганут?

- Не боись, кто над тобой, гы-гы? - Федору, видать, надоело висеть головой вниз, принимает нормальное положение. - Ты опять на свою гнусную переправу?

- На фашистскую, - поправляю я.

- Что ж, помогай тебе аллах разутюжить ее, как вчера, а я помогу, чем смогу, навалясь да черту помолясь...

Навстречу нам начинают появляться облака посолиднее, копнами, за ними удобно укрываться от зениток противника, но за ними могут прятаться и фашистс_кие истребители.

Заоблачные рассуждения ненадолго отвлекают внимание, и я опять перевожу взгляд на землю. Район знаком хорошо, вот уже виднеется растушеванная в дымке река, пересекающая ее шоссейная дорога, по ту сторону - лес. А вот и тонкая спичка, переброшенная через серую лепту воды, - понтонный мост. Как всадить бомбы в эту спичку с двухкилометровой высоты - дело, как говорят, хозяйское. Мне не нужно напоминать, что сегодня - это не вчера, нынче положение гораздо более сложное, немцы настороже, нахрапом их не возьмешь. О внезапности и речи быть не может, меня видят черт-те откуда, наводчики давно получили данные для первого залпа. Приказываю своим по радио:

- Стрельбой не увлекаться, все внимание бомбометанию. Цельтесь точнее. Выбираю место для перевода в пикирование, оглядываюсь по сторонам - и вдруг мне делается как-то не по себе. Что-то мне неясно, чего-то словно недостает, или я упустил что-то? Что? Оглядываюсь на группу - и тут меня пронзает нехорошее удивление: не бьют зенитки, вот в чем дело. Не вижу ни единого разрыва, это неспроста. Опять и опять шарю взглядом по небу- ничего подозрительного. Мешкать дальше недопустимо, проскочу цель. Только было открыл рот, чтоб скомандовать «пошел!», глядь- от бортов всех «илов» разом оторвались капли красных ракет. Янковский торопливо докладывает:

- Командир, десять «худых»!

- Сколько? - не поверил я своим ушам.

- Десять «мессеров» атакуют, ракурс три четверти, удаление...

У меня перехватило дыхание. Делаю доворот вправо, чтоб видеть. Да, стая несется на нас. Что предпринять? Спикировать на переправу? Нет, на выходе нас перещелкают, как мух. Хочешь не хочешь, а придется вступать в невыгодный и, пожалуй, безнадежный воздушный бой. Приказываю:

- «Горбатые», освободиться от бомб и замкнуть круг!

Федору:

- Ты видишь, что затевается?

Тот не отвечает. Мельком замечаю его истребитель, несущийся в лобовую на фашистский косяк, но что он сделает с такой оравой? Повторяю по радио раз за разом, что возле переправы меня атакует десятка «мессершмиттов», требую истребителей расчистки воздуха. В момент передачи обстановки сверкают опять красные ракеты.

- Командир! - не говорит, а тревожно кричит Янковский. - Еще семь... извините, восемь «фоккеров» атакуют!

Сердце мое замирает. Восемнадцать на четверку «илов» и два Ла-5 - это конец. И когда! Конец войны на носу. У-у, гадючье племя! Недешево вам обойдется это...

- «Стрела-пять», ты слышишь, черт бы тебя подрал! Восемнадцать «мессеров» гробят четверку «илов», давай своих истребителей! - ору вне себя генералу, что сидит на станции наведения.

В ответ ни гугу. Впрочем, если генерал и говорит, мне теперь не до слушанья, я воюю. «Фоккеры» и «мессы» наваливаются странной бесформенной кучей. Что это с ними? Новая тактика? Подобного я никогда еще не видел, верчусь в кабине, как на иголках, подозревая подвох. Провороню - сшибут за милую душу. Мне ли да не знать, какой у немцев тактический строй, приемы атак! А тут похоже на свору грызущихся собак. Не иначе рассчитывают задавить численным превосходством. Но мои держатся в круге хорошо, не так-то просто разорвать нашу оборону.

- Стрелки! Беречь боезапас! Бейте только наверняка!

Атаки хлещут беспрерывно, ливень огня. Группа отбивается, кружится, и в глазах моих кружение. Мелькают огненные трассы, камуфлированные фюзеляжи, струи седого воздуха, сорванные с консолей крыльев. Протянулась белая полоска- купол раскрывающегося парашюта, кто-то сбит. Кто? Мои на месте, старательно прикрывают друг другу хвосты. Янковский помалкивает, не стреляет. Пулемет заело? Спрашиваю, кто сбит?

- «Фоккер»...

- Почему молчите?

- Прицеливаюсь получше...

«Ну и ну! Послал бог вояку... Прицеливается! Полигон ему здесь, видите ли!» Но вот и он наконец открывает огонь. Короткая очередь - и злорадный вскрик:

- Е-е-есть!

Что там у него «есть», не спрашиваю, «фоккеры» зажали четвертого ведомого Зубкова, а стрелок молчит, словно его нет. Трассы немцев вот-вот коснутся крыла Зубкова, но Зубков видит и, упреждая противника, скользит влево и сразу же вправо. Правильный маневр, молодец! И тут же меня осеняет догадка: он показывает заднюю кабину. Защитного фонаря нет, стрелка не видно. Убит? Упал на пол раненый? Или струсил, спрятался на дно кабины? Фашистские пилоты заметили это раньше меня и повисли на хвосте Зубкова.

Рву напряженно дрожащий «ил» из виража, даю пушечную очередь, пускаю эрэс - немцы исчезают из поля зрения. Опять ввожу самолет в вираж. На маневр ушло секунд семь. Немцам не удалось разорвать наш строй, а двоим из них уже капут. Но это не утешает, утешает другое: мы по-прежнему держимся что надо. В ушах треск, свист, чье-то хриплое дыханье, кто-то ахает в азарте, у кого-то срываются проклятья. Опять мелькает белый сувой распускающегося парашюта. Кто под ним? Проносится «фоккер», следом - Ла-5, вижу прильнувшего к прицелу Федора, слышу его паровозный гудок:

- Держись, горбачи, наша берет! Пока...

Оглядываюсь и вздрагиваю - нет ведомых. Двоих. Янковский свирепствует, нас беспрерывно атакуют. Трасса сечет воздух рядом с моей головой, резко скольжу внутрь круга, жму гашетки - увы! Оружие не действует. Мигом перезаряжаю - выстрелов нет. Боеприпасам конец. Хорошо, что Янковский еще стреляет, молодец! Экономно расходует патроны. И вдруг - как обухом по голове:

- Патроны все...

У меня вырывается проклятье, словно такого не должно быть. Вот теперь, кажется, действительно все...

Мне не раз приходилось читать о воздушных боях, когда у кого-то кончался боезапас или его подбивали или ранили - и тогда он «выходил из боя». И каждый раз я спрашивал себя, что это значит «выходить из боя»? Имея некоторый опыт воздушных схваток, должен заявить откровенно: выйти из боя можно тогда, когда бой закончен. Еще - когда ты остался в одиночестве без боекомплекта или из-за потери крови не в состоянии управлять самолетом. Но разве такое называется «выходом из боя»? Нет, уж коль ты и твоя машина невредимы и ты бросаешь товарищей в беде, ослабляешь их силы, нарушая организацию тактической единицы ты негодяй и предатель. Ты не имеешь права жить на свете, если из-за твоей подлости погибли верившие в тебя люди.

Я помню, я видел, что делали мои товарищи, оказавшиеся в безвыходном положении: они уничтожали врага ценой собственной жизни. Будь сейчас на борту мой настоящий стрелок, а не кинооператор, я пошел бы один на переправу, протаранил, чтоб и следа от нее но осталось! Такова, значит, моя летчицкая судьба. Но Янковский- то при чем? Надо заставить его выброситься с парашютом, авось укроется в лесах до прихода наших, а я тогда... Последний раз оглядываюсь вокруг - и меня обдает жаром: в небе хоть шаром покати - пусто. Лишь моя четверка по-прежнему виражит как заведенная да пан Пузач надо мной показывает что-то, машет руками. А где же немцы? А-а-а... Вон они! А за ними несется на запад стремительная десятка «яков». Вижу собственными глазами и не верю, все еще кажется: опять прорежут воздух красные ракеты и опять завертится безумная карусель.

- Командир! - кричит Янковский возбужденно. - Отличные кадры! Ха-ха! Во дают флигеры драпа! Из восемнадцати - пятнадцать. Двух «лавочкины» завалили, а одного - Зубков.

- Я насчитал четыре парашюта, - возражаю Янковскому. Тот молчит. Сквозь треск в эфире прорывается болезненный стон Зубкова:

- Командир, у меня выпал стрелок...

- Что-о-о?!

- Стрелок из кабины выпал...

Вот, оказывается, чей четвертый парашют... Невероятно, но факт. Что ж, значит, и такое возможно. Зубков продолжает стонать:

- У меня левую руку задело.

- Зажми рану зубами и терпи. Домой дотянешь?

- Хочу..

- Хочешь - значит, сможешь.

Из-за раны Зубкова к аэродрому едва плелись, стараясь приноровиться к его возможностям. Для меня такой полет - досуг. Я, вспоминая моменты баталии, спрашивал себя: да точно ли думал в те минуты о самопожертвовании, об уничтожении переправы ценой собственной жизни? Ведь в бою раздумывать некогда. Видимо, и я этим не занимался, а то, что привело меня к последнему решению, просто жило во мне всегда.

Выслушав мой доклад о том, почему не выполнено задание, командир полка пожал руку Янковскому и поздравил со сбитым «мессером».

- Извините, - возразил тот, - здесь ошибка, я никого не сбивал.

Командир полка покосился на меня вопросительно.

- Второго «Мессершмитта-109» сбил товарищ Янковский. Подтверждают летчики и стрелки группы а также пан Пузач, кхм!.. То есть командир прикрытия пары «лавочкиных» капитан Бочкин, - пояснил я.

Командир полка повернулся к Янковскому. Тот буркнул, опустив голову:

- Прошу не делать меня центром излишнего внимания, я занят другими делами и задачами.

- Странно... Почему вы отказываетесь? Вы уничтожили противника в бою?

- У меня нет уверенности, что это так, я специалист в иной области. Летчики переглянулись, командир пожал плечами, и только начальник штаба спросил, уставившись на меня досадливо:

- Так кому же записывать «мессера»?

Я махнул рукой:

- В безлюдный фонд...

Поведение Янковского удивляло и раздражало меня, чего он строит из себя? Этого я не мог понять.

Командир отпустил группу и обратился ко мне:

- Так каким образом собираетесь выполнить задание?

- Какое?

- Уничтожение переправы, разумеется...

«0-ох! Да что ж это деется! Что, на мне одном свет клином сошелся? Кроме меня, нет в полку летчиков?»

Больше всего возмущало то, как об этом было сказано. Можно подумать, будто час тому назад я не из боя вырвался неслыханного, а прибыл из санатория. Но разве такое скажешь вслух командиру? А он мне:

- Идите помозгуйте, посоветуйтесь с группой. Даю час на размышления, потом приходите ко мне, примем окончательное решение.

Зову экипаж, садимся на траву по ту сторону КП, открываю «военный совет». Присутствует, кроме раненого Зубкова, весь состав эскадрильи плюс Янковский. Первые минуты использую для «подкручивания» летчиков и стрелков в целях профилактики. Песочу всех. Мыслимо ли такое? Потерять воздушного стрелка, да еще над целью! Это результат плохой дисциплины в экипажах, разгильдяйство. Или небрежно были застегнуты привязные ремни у стрелка, или он неумело действовал в бою и ухитрился открыть замок. Эскадрилья понесла потерю, тяжелое чепе. А через час мы должны нанести повторный удар по переправе, прошу изложить свои соображения касательно задания.

У подчиненных, как и у меня самого, тактическое мышление явно хромает, тужатся, мнутся, а ничего оригинального не предлагают. Догадываюсь, каждого коробит мысль о вероятности повторения дикой свалки. Отпущенное командиром время истекает, а мы досадно буксуем все на том же месте.

Подходит инженер по вооружению, спрашивает разрешения сдать на склад взрыватели замедленного действия. Погода солнечная, на малых высотах никто не летает.

«Стой! - осеняет меня. - А что, если ударить по мосту комбинированно?» Говорю инженеру:

- Погоди со взрывателями, - и разворачиваю карту, показываю летчикам. - Сделаем так: ударная группа полетит на «брее», а отвлекающая где-то на двух тысячах... Подход с запада под вечер, чтобы закатное солнце слепило зенитчиков. Как? Связь между группами зрительная при полном радиомолчании. Поняли соль? Думаю, получится. Пойду доложу командиру, а вы ждите здесь.

Подполковник одобрил план, и дивизия разрешила перенести вылет ближе к вечеру. На ударной четверке, которую поведу я, - бомбы со взрывателями замедленного действия. После прокладки маршрута группы проиграли весь полет от взлета до посадки. Для большей уверенности в расчетах я позвонил зенитчикам, охранявшим наш авиаузел, спросил, сколько нужно артиллеристам времени, чтобы орудие, направленное в зенит, навести на низколетящую цель. Ответили: секунд пятнадцать. Это меня устраивало. Устраивало и прикрытие истребителей: на восьмерку «илов» - шесть Ла-5.

Наступило предвечерье. К вылету все готово. И тут на стоянке опять появляется Янковский, доверительно сообщает:

- Захватил пленки про запас, сто метров.

«Никак, опять упросился лететь со мной? Вот навязался на мою голову!» Говорю многозначительно:

- Знаете, для участия в предстоящем полете необходимо особое разрешение командования дивизии.

Янковский усмехается:

- Знаю: не предвидишь - не полетишь... Сейчас вам принесут «особое», а я пока полезу в кабину устраиваться. Небрежно застегнутые ремни - грубое нарушение дисциплины, которое приводит к тяжелым чепе...

«Надо же, а? Еще и подковыривает, нахал!»

В расчетное время мы в воздухе. С Федором о прикрытии договорились по телефону, летим молчком, над линией фронта среди зенитных разрывов держимся вызывающе. На глазах противника демонстративно меняю курс и продолжаю углубляться во вражеский тыл. Фашистские посты наблюдения прекрасно видят наши нарочитые выкрутасы и докладывают, разумеется, по назначению, что группа «шварце тод» под усиленным охранением истребителей летит куда-то на северо-запад. Должны докладывать. Не могут не докладывать, ибо смысл моих расчетов строится именно на этом заблуждении противника. Я обязан их убедить всеми силами и средствами, что ломжинская переправа меня вовсе не интересует. Если так не случится, если внезапность будет утеряна, задумке - грош цена, все насмарку.

Приближаемся к небольшой железнодорожной станции, на путях - паровоз, несколько вагонов, по нас стреляет мелочь, одна батареишка. Тоже мне огонь! Эта железнодорожная чепуха нам вовсе не нужна, но я создаю видимость, что рвусь на нее, и только на нее. Даю команду Янковскому: «Ракету!»

Бело-дымная дуга срывается с самолета, и вся группа тут же, не перестраи_ваясь в пеленг, компактно пикирует для вида: открывают огонь и бросают по бомбе только летчики отвлекающей четверки. У некоторых под крыльями привинчены пустые консервные банки с дырками, при напоре потока воздуха они жутко воют - это для пущего устрашения слабонервного противника.

На пятистах метрах выходим из пикирования, отвлекающие в окружении «лавочкиных» прикрытия устремляются обратно вверх, я со своей группой, приглушив моторы, снижаюсь до тридцати метров и беру курс на переправу. Меня никто не видит издали, я едва не стригу винтом верхушки деревьев вдоль шоссейной дороги. Летим, как намечено: четверка на высоте вытворяет черт знает что, в небе форменный кавардак, фашистские зенитчики, видимо, рты разевают от изумления и цепко держат в прицелах сумасшедших русских, которые так шумно прут нахрапом на их переправу. От залпов небо становится пегим, самолеты безалаберно вертятся среди разрывов, то один, то другой пустит эрэс, бросит бомбу, стрельнет из пушек. Мечутся, завывая сиренами, а мне кажется, шума маловато, подстегиваю:

- Врежьте по зениткам! Пан Пузач, поддай жару!

- Ладно... За это с тебя особо причитается...

Цель уже близко, дело теперь за мной. Только бы не промазать, только бы попасть... Но попадал же Ведерников на «брее» бомбой в трубу водостока! Одной бомбой, а у меня их в группе двадцать четыре. Неужели так и не попадем?

Под крылом уже замелькали окраины Ломжи. Делаю «горку» и... вот он, знакомый, прогнутый в середине под тяжестью груженых автомашин мост. Оглядываюсь. Ведомые выстроились в цепочку, все знают, что и как делать. Не отвлекаю, молчу, я - на боевом. Глаз - прицел - переправа. Губы сами шепчут:

- Целься, целься, никто не мешает... У тебя почти пятнадцать секунд спокойненькой работы...

Мост скользит по левому обтекателю мотора, приближается к центроплану, доходит до контрольного штыря... так... Скорость... высота... выдержал все. Ну... Жму кнопку сброса бомб, облегченный самолет взмывает. «Попал или нет?» Разворачиваться нельзя. Делаю клевок, даю упредительную очередь по берегу, пускаю эрэсы в то место, откуда предполагаю получить очередь в живот. Доворачиваю чуть влево. Теперь можно оглянуться. Ура! Где виднелся мост, бурлит пузырчато-бурая вода, развороченная взрывами двух с гаком тонн тротила.

- Пойма-ал! - несется восторженно из задней кабины.

- Кого?

- Взрыв моста в кадре!

- Слава богу, что попал, труд напрасно не пропал...- тщусь острить я и приказываю дать зеленую ракету. Своим передаю в эфир:

- Второй этаж ко мне! Обозначаюсь зеленой. Пан Пузач, как с фотосъемкой переправы?

- Если имеется в виду бывшая - то пленку получишь. Только зачем тебе мои услуги? У вас ведь персональный фотограф...

Наш разговор прерывает длинная очередь за моей спиной. Пороховые газы засасываются в кабину. В бою этого не замечаешь, а тут в горле как рашпилем дерет.

- По кому вы лупите?

- По наземным... Неудобно возвращаться домой со смазанным оружием.

- Камерой бы своей строчили...

- О-о! На этот раз камере повезло, кинохроника редкая...

...После приземления выключаю двигатель и... Ух ты! У Янковского не физиономия, а самый что ни на есть вернисаж: под глазом фонарь, красный нос распух, на лбу шишка, подбородок в ссадинах...

- Мать честная, что с вами?

- М-м... бортпаек...

- Бортпаек?!

Оказывается, коробка с аварийным НЗ, привязанная под сиденьем стрелка, при резких маневрах оторвалась, содержимое высыпалось и банки тушенки, сухари и прочее вперебой атаковали киношника.

Стоя у самолета, он вытряхивал из-за пазухи куски сахара, размокшие от пота сухари. В заключение извлек из кармана комбинезона банку «бычков в томате», подкинул на ладони.

- Вот все, что осталось... - И подмигнул с гордостью: - На лету поймал, в состоянии кратковременной невесомости.

«Н-да... Широка дорога в небо, да очень узкая оттоль...» - подумал я и спросил:

- Почему вы не признаётесь, что сбили «мессера»?

Янковский помедлил задумчиво, затем отрезал:

- Я не обязан отвечать на этот вопрос никому, кроме собственной совести, но вам так и быть... «Пришел, увидел, победил» - ложь, я больше верю другому римлянину, который утверждал, что там, где умный теряется, невежда может иметь успех. Меня такая слава вовсе не прельщает, недолговечна она и оскорбительна для окружающих людей, что летают на смерть ежедневно. Мне не пристало выпячиваться перед ними. А что подумают непосвященные? Оказывается, война - это игра в бирюльки, коли даже случайный киношник запросто расправляется с хваленым «мессершмиттом». Помните цыгана па Кубани, что грозил мне кнутом? Гордый старик не хотел, чтобы показывали его беду. А я за показ беды, которую приносит война, за то, чтобы люди вели постоянную войну против войны. Потому и летаю с вами. А «мессер», что ж... И среди них попадаются нерасчетливые. Удалось прихлопнуть случайно такого, не кичись, не стоит. Вот мое кредо."

Ну, скажем, от авиационного бензина у них мотору бы хана настала, а так довольно поучительны два момента:

1. Вопрос о том, что наши летчики позаимствовали "циферблатную" систему отсчета у кокосов и только во второй половине войны отпадает сам собой.
2. Что стрелки на Илах как-то патроны не берегли, хотя их всего 150 штук было. Непонятно :confused:

>Что стрелки на Илах как-то патроны не берегли, хотя их всего 150 штук было. Непонятно
Это в игре кажется, что 150 патронов мало, потому как стрелки не короткими очередями отгоняют дорожащих своей жизнью истребителей, а пытаются сбить лезущих на рожон виртуальных камикадзе

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II
Ну, скажем, от авиационного бензина у них мотору бы хана настала, а так довольно поучительны два момента:

1. Вопрос о том, что наши летчики позаимствовали "циферблатную" систему отсчета у кокосов и только во второй половине войны отпадает сам собой.
2. Что стрелки на Илах как-то патроны не берегли, хотя их всего 150 штук было. Непонятно :confused:

---

Ну допустим смешал с оставшимся ;) могет быть....
А по второму замечанию, согласен, хотя расплавить ствол в 3С невозможно :D

А мне другое занятно.

Цитата:

---

Ведерников поистине был артистом своего дела, он единственный в армии умел выделывать на «иле» то, что для остальных пилотов было заказано и вообще представлялось недостижимым на малых высотах. Очень опасный трюк исполнял он: разгонял самолет на форсаже, лихо вводил в разворот и заваливал до тех пор, пока не оказывался вниз головой. Несколько секунд летел в таком положении, затем энергично выводил машину в нормальный полет.

---

По всему выходит, что штурмовики даже сложным пилотажем практически никогда не баловались (описание "уникального" маневра выше - то ли косая полупетля, то ли боевой разворот?). Я же очень часто "атакую" с вертикальных восьмерок (так быстрее и точнее выходишь повторно на цель).

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II
Ну, скажем, от авиационного бензина у них мотору бы хана настала, а так довольно поучительны два момента:

---

А с какой радости-то хана бы настала?



Расслабившись, я и в самом деле вел машину, словно в мирное время на пассажирской линии: ровно, спокойно, строго по прямой — как раз так, будто торопился не к себе на аэродром, а в перекрестия прицелов вражеской батареи.

Так оно и случилось.

Когда до передовой оставалось совсем немного, я заметил впереди по курсу не то хутор, не то небольшую притулившуюся на отшибе деревушку. В обычное время я непременно бы обогнул ее стороной от греха подальше. А тут, как говорится, тормоза не сработали. Уж очень она показалась мне в тот момент безобидной. Не может здесь никого быть, мелькнуло в сознании, сколько раз над ней туда-сюда проходили — тишина, ни звука...

Но вот, едва крыши деревушки оказались у меня под крылом, в брюхо низко летящего моего «ила» полоснула в упор пулеметная очередь. Мотор сразу забарахлил. Через несколько секунд стало ясно, что вынужденной не миновать: разбита водяная помпа мотора.

— Придется садиться! — сообщил я Харитонову по переговорному устройству. — Ужин, кажется, отменяется...

— Шут с ним, с ужином, — сразу стал серьезным мой стрелок. — Сейчас как-то не до еды: немцы под нами, командир!

— Из крупнокалиберного всадили! — не смог скрыть досады я. — Еще чуток протяну, а там пятачок придется искать. Речку впереди видишь? За ней наши...

Мотор захлебывался, работал с перебоями. Речку, правда, перевалить все же удалось. А там мотор и заглох. Тяжелая [85] семитонная машина едва держалась в воздухе, планируя и теряя скорость.

— Прыгай! — приказал я воздушному стрелку. — Передовая позади.

— А ты? — спросил Харитонов.

— Попробую сесть на брюхо. Может, получится…

— Пробуй. Я погляжу...

Пререкаться со стрелком времени не было. Впереди показалась небольшая заболоченная лужайка. Не лучшее место для вынужденной посадки, но выбирать было не из чего.

— Держись, Харитонов! — крикнул стрелку в последний, момент. — Сейчас встряхнет!

Машина легонько тронула бронированным фюзеляжем лоснящуюся от воды землю, спружинила, проскочив изрядный кусок луговины в десятке сантиметров над грунтом, затем вновь, уже плотно и окончательно, припала к земле и, разбрасывая в стороны грязь вместе с фонтанами зеленой воды, пропахала как лемехом борозду и остановилась.

— Судьба! — переводя дух, пожаловался Харитонов. — Пять вылетов, один удачней другого. А под самый конец — осечка! Одно слово: судьба!

Вылезая из кабины, я хмуро промолчал. Кому-кому, а уж мне-то было хорошо известно, что судьба здесь была совершенно ни при чем. Мог бы сообразить, что любой куст вблизи передовой в любой момент может выстрелить. Факт, что проклятая деревушка за весь день ни разу не подала никаких признаков жизни и оттого казалась давно брошенной, ничего не менял: на войне загадывались загадки и по-заковыристей. Но на то я и летчик, чтобы все предусмотреть...

— Не казнись, командир! Каждый куст стороной тоже не обойдешь, — попытался утешить меня Харитонов. — Если всякий раз страховаться, на саму войну ни времени, ни сил не останется.

Я уже успел осмотреть поврежденную машину и понял, что больше на ней не летать. Огляделись по сторонам. Позади нас, за речкой, сухо затрещал пулемет...

— А фрицы-то совсем рядом, — отметил вслух Харитонов. — Никак успокоиться, сволочи, не хотят.

— Если сунутся, отобьемся.

— Из пистолетов будем палить?

— А про пулемет, что у тебя из кабины торчит, забыл? Вроде бы ни «мессеров», ни «фоккеров» я нынче в небе не видел или ты по галкам весь боекомплект расстрелял? [86]

— Галки тут вовсе даже ни при чем, — слегка оскорбился Харитонов. — При посадке турель от удара заклинило, не поворачивается теперь.

— Повернешь, когда фашистов увидишь. А пока давай поглядим, куда нас с тобой занесло.

Метрах в двухстах от места нашей вынужденной посадки петляла разбитая в пух и прах, расквашенная грязью проселочная дорога. Вдоль нее по обе стороны громоздились брошенные отступающими немцами автомашины. Большинство было обуглено и разбито. Но попадались и исправные, вполне, по военным меркам, приличной сохранности.

Вскоре мы присмотрели добротный фиатовский грузовик, затем Харитонов отыскал совсем уж великолепный экземпляр четырехместного «мерседеса» с пружинящими креслами, обтянутыми темно-красной кожей. Обе машины оказались на ходу. Видимо, их бросили здесь в спешке, сразу, едва кончилось горючее. Для нас же бензин не проблема — стоило лишь слить его из самолетных баков. Но уехать мы все равно не могли. По такой дороге не то что «мерседесу» — гусеничному тягачу не пройти. Ночью, когда грязь подмерзнет, тоже нельзя: пришлось бы включать фары. Оставалось одно — ждать утренних заморозков. Если, конечно, они будут.

— Самолет угробили, так хоть автопарк в полку пополним, — объявил Харитонов. — Какая-никакая, а компенсация. Только бы подморозило утром.

Но заморозков не было два дня. По ночам хлестали дожди, так что ночевали мы в крохотном хуторке, который немцы бросили буквально за несколько часов до нашей вынужденной посадки, а днем Харитонов учил меня на подсохшей стороне отлогого косогора водить машину.

— Ты же вроде при медицине состоял, когда мы с тобой впервые увиделись? — поинтересовался я, выслушав его очередной инструктаж по автоделу. — А баранку как профессионал крутишь!

— До войны шоферил. А что до медицины, так на фронте всему научишься.


...


За два дня Харитонов научил меня управляться с [88] грузовиком. Но проку от этого не предвиделось. Раскисшая как кисель дорога не дала бы продвинуться и на сотню метров. На рассвете третьего дня я решил добираться до аэродрома пешком. Ждать дольше, когда каждый летчик на счету, было бы непростительно.

— Как хотите. Только все равно раньше меня вряд ли доберетесь: До аэродрома километров сорок, не меньше! — попробовал отговорить меня Харитонов. — Ну да ладно, держитесь дороги. Ударят заморозки — подберу.

Мы сняли с самолета рацию и вооружение, погрузили все в кузов заправленного авиационным бензином «фиата», туда же загнали по покатям «мерседес» — жаль показалось бросать такого красавца — и распрощались. Харитонов остался ждать заморозков, а я, чертыхаясь и проваливаясь по колено в грязь, зашагал вдоль обочины.

До аэродрома добрался лишь на четвертый день, когда нас с Харитоновым и ждать перестали. Он прибыл чуть ли не вслед за мной. «Мерседес» у него по дороге кто-то реквизировал, а «фиат» удалось доставить до места.

Командир полка Ищенко грузовик одобрил, заявив, что в хозяйстве и гнутый гвоздь пригодится, но рассматривать его в качестве компенсации за потерянный самолет наотрез отказался.

— Вот «мессера» или там «фоккера» гребанете — тогда квиты! — сказал он, улыбаясь. Его обрадовало, что все кончилось лучше, чем можно было ожидать. — На худой конец можете танковую колонну спалить. А пока отправляйтесь в Куйбышев получать новые самолеты.


Береговой Георгий Тимофеевич
Три высоты

Цитата:

---

Originally posted by badger
А с какой радости-то хана бы настала?
.....

---

Физику явления я вам сейчас не готов выдать, почему для двгателя вреден бензин, октановое число которого больше предусмотренного конструкторами. Но вот вспоминаю свою юность. Мой сосед работал в авиационном училище в качестве какого-то техника. Ездил на работу на "Урале". Кто не знает, у этого мотоцикла четырехтактный двигатель, и заправляется он чистым бензином. Так вот он, даже имея халявный доступ к авиационному бензину, никогда им свой мотоцикл не заправлял. На мой вопрос, почему он это не делает, он всегда отвечал: "Да ты что, клапана прогорят нафиг".

Напомню, что самолеты наши летали в ВОВ на бензине с октановым числом примерно таким, на каком мы сейчас ездим - около 100. А вот машины тогда ездили примерно на 40-50-м бензине. То есть разница по октановым числам просто огромная, уж во всяком случае гораздо больше, чем между бензином для "Урала" и "Ан-2". Пока это все, что могу сказать.

Надеюсь, вы не сомневаетесь, что тогдашнему авиационному движку от тогдашнего автомобильного хана приходила сразу и бесповоротно ;)?

Э родной! Даже у тов Покрышкина в книжке написанот, что они авиационкой заправлялись (когда МИГ из тыла вытаскивали).
Это сейчас автомобилистов беспокоит компресия, херессия и прочая муть, чтоб двигло не запороть, а тогда плевать было залил что горит - едет и слава богу - тем более после авиационки еще и шустрее едеть.

Цитата:

---

Originally posted by CKOMOPOX
немного не от первого лица...но...

---

Ты б хоть копирайт прилепил ;-)) А сие есть цитата из сборника новелл И. Арсентьева, который встречается под двумя названиями "Короткая ночь, долгой войны" и "Стреляли, чтобы жить". А глава называется "Кинострелок" ;-)))

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II
Физику явления я вам сейчас не готов выдать, почему для двгателя вреден бензин, октановое число которого больше предусмотренного конструкторами. Но вот вспоминаю свою юность. Мой сосед работал в авиационном училище в качестве какого-то техника. Ездил на работу на "Урале". Кто не знает, у этого мотоцикла четырехтактный двигатель, и заправляется он чистым бензином. Так вот он, даже имея халявный доступ к авиационному бензину, никогда им свой мотоцикл не заправлял. На мой вопрос, почему он это не делает, он всегда отвечал: "Да ты что, клапана прогорят нафиг".

Напомню, что самолеты наши летали в ВОВ на бензине с октановым числом примерно таким, на каком мы сейчас ездим - около 100. А вот машины тогда ездили примерно на 40-50-м бензине. То есть разница по октановым числам просто огромная, уж во всяком случае гораздо больше, чем между бензином для "Урала" и "Ан-2". Пока это все, что могу сказать.

Надеюсь, вы не сомневаетесь, что тогдашнему авиационному движку от тогдашнего автомобильного хана приходила сразу и бесповоротно ;)?

---

Дело не в октановом числе, в то время авиационный бензин состоял из более лёгких фракций нефти прямой перегонки (что кстати тоже повышало октановое число, у природного газа оно вообще 110), без крекинга, а такой бензин горит с большей теплотой а главное требует чуть больше воздуха, в автомобиле он будет сгорать несколько не так и будет жечь клапана. Сейчас тот же Урал что 76, что 95 лей ничего не будет (может только чуть побыстрей)

Цитата:

---

Originally posted by la5-er
Дело не в октановом числе, в то время авиационный бензин состоял из более лёгких фракций нефти прямой перегонки (что кстати тоже повышало октановое число, у природного газа оно вообще 110), без крекинга, а такой бензин горит с большей теплотой а главное требует чуть больше воздуха, в автомобиле он будет сгорать несколько не так и будет жечь клапана. Сейчас тот же Урал что 76, что 95 лей ничего не будет (может только чуть побыстрей)

---

Может оно и так, только вот накопал в инете слова по поводу того, что несмотря на то, что степень сжатия у тогдашних авиа - и автодвижков сильно не различалось, в первых из-за наличия наддува (знакомое слово, правда ;) ) в цилиндрах создавались повышенные температура и давление в момент поджигания смеси и чтобы избежать детонации, требовался бензин с октановым число гораздо большим, чем для вторых. То есть степень сжатия одинаковая, а бензин для авиацию имеет гораздо бОльшее октановое число.

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II
Может оно и так, только вот накопал в инете слова по поводу того, что несмотря на то, что степень сжатия у тогдашних авиа - и автодвижков сильно не различалось, в первых из-за наличия наддува (знакомое слово, правда ;) ) в цилиндрах создавались повышенные температура и давление в момент поджигания смеси и чтобы избежать детонации, требовался бензин с октановым число гораздо большим, чем для вторых. То есть степень сжатия одинаковая, а бензин для авиацию имеет гораздо бОльшее октановое число.

---

Дык я про это и говорю, только октановое число здесь не причина, а следствие, и в первую очередь из-за состава бензинов. Сейчас октановые числа в остновном регулируется присадками (соединениями свинца напр.), а раньше легкие бензины с более высокими хар-ками в авиацию и спорт, средние автомобилям, тяжелые (не путать с диз топливом) тракторам.

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II
Физику явления я вам сейчас не готов выдать, почему для двгателя вреден бензин, октановое число которого больше предусмотренного конструкторами.

---

Бензин с большим чем требуеться октановым числом для двигателя вреден быть не может. А если и вреден - то по каким-либо иным причинам, а не из-за октанового числа.

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II

Но вот вспоминаю свою юность. Мой сосед работал в авиационном училище в качестве какого-то техника.

---

За ваших соседей не знаю :)

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II

Напомню, что самолеты наши летали в ВОВ на бензине с октановым числом примерно таким, на каком мы сейчас ездим - около 100.

---

В СССР - около 95.

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II

А вот машины тогда ездили примерно на 40-50-м бензине.

---

Б-59 и Б-70 были автобензинами. Для грузовиков применяли Б-59.

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II

То есть разница по октановым числам просто огромная, уж во всяком случае гораздо больше, чем между бензином для "Урала" и "Ан-2". Пока это все, что могу сказать.

---

Да я бы не сказал что огромная, нормальная разница. Ан-2 кстати летает на Б-91/115. На чем работает Урал-375 там? АИ-93 или на АИ-76 может тоже?

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II

Надеюсь, вы не сомневаетесь, что тогдашнему авиационному движку от тогдашнего автомобильного хана приходила сразу и бесповоротно ;)?

---

Глупый вопрос.

И. Арсентьева читаю наверно с 10-го класса, лет 10 уже. Перечитал его до дыр , раз 30 точно. А может кто подскажет у него ещё рассказы были? Ссылочки может в инете есть...;)

А ещё кто-нить интересовался дальнейшей судьбой его??

Цитата:

---

Originally posted by la5-er
Дело не в октановом числе, в то время авиационный бензин состоял из более лёгких фракций нефти прямой перегонки (что кстати тоже повышало октановое число, у природного газа оно вообще 110), без крекинга, а такой бензин горит с большей теплотой

---

То что более легкие фракции - это и сейчас так, именно для увеличения октанового числа. А вот то что "горит с большей теплотой" - это ерунда, даже у дизеля удельная теплота сгорания отличаеться незначительно, у бензинов она практически одинаковая.

Цитата:

---

Originally posted by la5-er

а главное требует чуть больше воздуха, в автомобиле он будет сгорать несколько не так и будет жечь клапана.

---

Так если требует больше воздуха - будет сгорать столько, сколько воздуха поступило :) Хотя тоже весьма маловероятно что бы пропорция топливо-воздушной смеси отличалась :)

Цитата:

---

Originally posted by Paul_II
Может оно и так, только вот накопал в инете слова по поводу того, что несмотря на то, что степень сжатия у тогдашних авиа - и автодвижков сильно не различалось, в первых из-за наличия наддува (знакомое слово, правда ;) ) в цилиндрах создавались повышенные температура и давление в момент поджигания смеси и чтобы избежать детонации, требовался бензин с октановым число гораздо большим, чем для вторых. То есть степень сжатия одинаковая, а бензин для авиацию имеет гораздо бОльшее октановое число.

---

Степень сжатия для ЗиС-5 например была 4.7:1

М-11 на У-2 - 5:1
АШ-82ФН на Ла-5ФН - 7.0:1
М-105ПФ на Як-1,7,9 - 7.1:1

Так что разница была, по крайней мере для наших и немцев.

Для американцев возможно и совпадало, для Hercules JXD на Studebekker степень сжатия 6.5:1, а для V-1710(Allison) и V-1650(Packard Merlin)
- 6:0, но американцы и топливо автомобильное лучше имели и степень сжатия ниже чем у наших и немцев.


Эффективная же степень сжатия (то есть наддув + степень сжатия) для авиадвигателей будет сильно выше, практически вдвое.

Цитата:

---

Originally posted by la5-er
Дык я про это и говорю, только октановое число здесь не причина, а следствие, и в первую очередь из-за состава бензинов. Сейчас октановые числа в остновном регулируется присадками (соединениями свинца напр.), а раньше легкие бензины с более высокими хар-ками в авиацию и спорт, средние автомобилям, тяжелые (не путать с диз топливом) тракторам.

---

Тогда роль тетреэтила свинца была намного больше нежели сейчас, сейчас бензины с ОЧ 85-90 производят без свинца вообще, а тогда в СССР исходный бензин(те самые легкие фракции) максимум был с ОЧ 74. А основная часть авиации летает на бензине с ОЧ 95.

Разница между бензинами с разным ОЧ. насколько я помню заключается во времени сгорания при одинаковых условиях (давление. температура). Залив в движок топливо с более высоким ОЧ чем нужно получим общий перегрев цилиндра и выгорание выпускного клапана т.к. смесь горит во время открытия оного :), если ОЧ ниже чем требуется получим взрывообразное сгорание смеси т.е детонацию.
Выгорание клапанов кстати процесс не мгновенный, если сильно нада можно и поездить :D, да и механники там были могли и поднастроить движок, например сделать более ранним опережение зажигания и катайси себе на здоровье.

гы! вобщето при заливке болеевысокооктанового бензина - ставять зажигание попозднее...


а фцелом так и есть, только от детонации ещё и перегородки между кольцами вылетают, и вкладыши садятся и ...

Цитата:

---

Originally posted by Valabuev
гы! вобщето при заливке болеевысокооктанового бензина - ставять зажигание попозднее...


а фцелом так и есть, только от детонации ещё и перегородки между кольцами вылетают, и вкладыши садятся и ...

---

От детонации могут и цилидры полететь как нефиг делать. Вот цитата:
"
Другое серьезное различие этих двух типов бензинов - их октановые числа. Авиабензин проигрывает автомобильному по октановым характеристикам. Многие гоночные автомобильные бензины имеют очень крутую характеристику воспламенения в рабочей камере, сравнительно с авиабензином.
В итоге в моторе, настроенном на авиабензин, может возникнуть детонация, особенно во время движения автомобиля за сейф-каром по кругу, когда все свечи работают одновременно, обороты низкие, а содержание воздуха в смеси с бензином очень бедное для таких условий работы мотора. Если гонщик не будет все время "взбадривать" мотор, нажимая и отпуская педаль газа, цилиндры могут "сгореть", причем действительно могут расплавиться алюминиевые детали его конструкции. Неподходящие октановые характеристики бензина - наиболее быстрый способ вывести мотор из строя. Если детонация присутствует, цилиндры могут быть повреждены даже за одно нажатие педали газа, причем гонщик может даже не подозревать об этом, пока мотор не сгорит.
"

Взято отсюда: http://www.float.ru/boats-motors/Avgas.htm

Только приколько, что авиационный бензин имеет ОЧ меньше, чем автомобильный. Гонщики, одно слово.

Цитата:

---

Originally posted by badger
То что более легкие фракции - это и сейчас так, именно для увеличения октанового числа. А вот то что "горит с большей теплотой" - это ерунда, даже у дизеля удельная теплота сгорания отличаеться незначительно, у бензинов она практически одинаковая.

---

Возмите справочник и посмотрите удельную теплоту сгорания для линейки углеводов в которую входят все бензины, а уже потом говорите - практически одинаково. У более легких бензинов количество водорода несколько иное получается, у топливных газов (пропан-бутан) из того же ряда разность доходит до 10-12% (ОЧ -110), и как недостаток для двигателей, оборудованных ГБУ, в руковоствах стоит - меньший ресурс клапанов. Плюс процесс смесеобразования у легких бензинов (и газов) происходит более качествено (или скажем более полно) -> горение с большей температурой ( ещё один + КПД растёт) что не добавляет ресурсу клапанам расчитанным на другие, более мягкие условия.

Цитата:

---

Originally posted by badger

Так если требует больше воздуха - будет сгорать столько, сколько воздуха поступило :) Хотя тоже весьма маловероятно что бы пропорция топливо-воздушной смеси отличалась :)

---

Скорее всего надо сказать так объёмное соотношение разных бензинов в горючей смеси будет разной (для регулировки у самолетов, как вы знаете, используется заслонка наддува, неправильно работая которой можно также попортить двигатель) у автомобиля это реализовать посложнее будет.

Если кому интересно, отрывок, который привел LuckyKOT, с сокращениями приведен в западной книге "Воздушные войны 20-го века".

Флейм это, конечно, но не могу удержаться... Мой отец после войны, с лейтенантскими погонами и высшим образованием в области горючего и масел, в Кенигсберге занимал должность начальника топливной лаборатории Балтийского флота. Бензина у них было любого, хоть залейся. И вот повадился к ним приезжать на заправку какой-то капитан из соседней части на трофейном авто, честно скажу, не помню, какой марки. И каждый раз просил заправить его машину авиационным 100-октановым бензином, после чего, довольный, уезжал. Так что немецкой технике авиационный бензин только в радость. Правда, отвадили его через некоторое время - залили вместо бензина керосин. Но он и на нем уехал, правда. больше не приезжал. С другой стороны, я сам как-то принимал участие в слете владельцев старинной авто- и мототехники, правда, в то время мой мотоцикл 1970 г. выпуска был слишком свежим и проходил вне конкурса. Так вот, в ленд-лизовском Харлее, что ехал рядом со мной, кончился бензин, так получилось, что только я один и согласился поделиться, но у меня в баке был тогдашний советский 93, несмотря на мои предостережения, владелец Харлея клялся что ему ничего от этого не будет, пяток литров перекочевала в широкий бак Харлея и через 10 минут он перегрелся, окутавшись клубами дыма...

Цитата:

---

Originally posted by -PPV-
Разница между бензинами с разным ОЧ. насколько я помню заключается во времени сгорания при одинаковых условиях (давление. температура).

---

Нет там никакой разницы во времени горения.

Цитата:

---

Originally posted by la5-er
Возмите справочник и посмотрите удельную теплоту сгорания для линейки углеводов в которую входят все бензины, а уже потом говорите - практически одинаково.

---

А самому взять и посмотреть слабо? :D

Даже не в справочник, а просто в любую "Мурзилку":

http://www.sci.aha.ru/ALL/b11.htm

У бензина - 10500 ккал/кг
У дизельного топлива - 10300 ккал/кг

И даже мазут недалеко ушёл - 9700 ккал/кг

Цитата:

---

Originally posted by la5-er

У более легких бензинов количество водорода несколько иное получается, у топливных газов (пропан-бутан) из того же ряда разность доходит до 10-12% (ОЧ -110), и как недостаток для двигателей, оборудованных ГБУ, в руковоствах стоит - меньший ресурс клапанов. Плюс процесс смесеобразования у легких бензинов (и газов) происходит более качествено (или скажем более полно) -> горение с большей температурой ( ещё один + КПД растёт) что не добавляет ресурсу клапанам расчитанным на другие, более мягкие условия.

---

Про клапаны я не интересовался, но на фоне того что вы пишите относительно удельной теплоты сгорания относиться с доверием к данной информации не вижу смысла.

Цитата:

---

Originally posted by la5-er

Скорее всего надо сказать так объёмное соотношение разных бензинов в горючей смеси будет разной (для регулировки у самолетов, как вы знаете, используется заслонка наддува, неправильно работая которой можно также попортить двигатель) у автомобиля это реализовать посложнее будет.

---

Бред.

Немного поздновато, но в тему...

Цитата:

---

У летчиков - у каждого свой автомобиль. Но они быстро пожгли двигатели, заправляя их авиационным бензином.

---

См. интервью механика ВОВ Антропова на http://www.airforce.ru/history/ww2/antropov/index.htm