"...Утром четыре редакционные полуторки выехали из ворот типографии. В
каждой сидели по два корреспондента и лежало по десять пачек газет из
только что отпечатанного тиража. Способ распространения оставался
вчерашний: везти газеты по разным дорогам, раздавать всем, кто встретится,
и попутно собирать материал для следующего номера.
Синцов, проспавший на полу типографии всего три часа, да и то в два
приема, потому что его разбудил приехавший под утро редактор, поднялся
совсем одурелый, ополоснул под краном лицо, затянул ремень, вышел во двор,
сел в кабину грузовика и окончательно проснулся только у выезда на
Бобруйское шоссе. В небе ревели самолеты, сзади, над Могилевом, шел
воздушный бой: немецкие бомбардировщики пикировали на мост через Днепр, а
прикрывавшие их истребители - семь или восемь - высоко в небе дрались с
тройкой поднявшихся с могилевского аэродрома наших курносых "ястребков".
Синцов слышал, что в Испании и Монголии эти "ястребки" расправлялись с
немецкими, итальянскими и японскими истребителями. И здесь сначала
загорелся и упал один "мессершмитт". Но потом, кувыркаясь, стали падать
сразу два наших истребителя. В воздухе остался один, последний.
Синцов остановил машину, вылез, еще с минуту следил за тем, как наш
истребитель кружился между немецкими. Потом они все вместе исчезли за
облаками, а бомбардировщики продолжали с ревом пикировать на мост, в
который они, кажется, никак не могли попасть.
- Ну как, поехали? - спросил Синцов своего спутника, сидевшего в кузове
на пачках газет, младшего политрука с девичьей фамилией Люсин.
Этот Люсин был высокий, ловкий, румяный красавец со светлым чубом,
выбивавшимся из-под новенькой щегольской фуражки. В хорошо пригнанном
обмундировании, затянутый в новенькие ремни, с новеньким, привычно
висевшим у него на плече карабином, он выглядел самым военным из всех
военных людей, которых встречал за последние дни Синцов, и Синцов был рад,
что ему повезло со спутником.
- Как прикажете, товарищ политрук! - отозвался Люсин, приподнимаясь и
прикладывая пальцы к фуражке.
Синцов еще ночью, когда они вместе выпускали газету, обратил внимание
на редкое в среде военных газетчиков старание Люсина держаться подчеркнуто
по-строевому.
- Только я, пожалуй, тоже в кузов сяду, - сказал Синцов.
Но Люсин вежливо запротестовал:
- Я бы не посоветовал, товарищ политрук! Старшему по команде положено в
кабине ехать, а то неудобно даже. Машину задержать могут... - И он снова
приложил пальцы к фуражке.
Синцов сел в кабину, и машина тронулась. И полуторка и шофер были все
те же, с которыми он возвращался вчера в Могилев из штаба фронта. Он,
собственно, и в кузов-то хотел пересесть, боясь, как бы шофер снова не
стал развлекать его разговорами про диверсантов. Но шофер сидел за рулем
насупясь и не говорил ни слова. То ли он не выспался, то ли ему не
нравилась эта поездка в сторону Бобруйска.
Синцов, наоборот, был в приподнятом настроении. Редактор ночью
рассказал, что наши части за Березиной, на подступах к Бобруйску, вчера
потрепали немцев, и Синцов надеялся побывать там сегодня.
Его, как и многих других не трусливых от природы людей, встретивших и
перестрадавших первые дни войны в сумятице и панике прифронтовых дорог, с
особенной силой тянуло теперь вперед, туда, где дрались.
Правда, редактор не мог толком объяснить ни какие именно части
потрепали немцев, ни где точно это было, но Синцов по неопытности и не
особенно тревожился этим. Он взял с собой карту, по которой редактор
неопределенно поводил пальцем вокруг Бобруйска, и сейчас ехал,
рассматривая ее и прикидывая, сколько времени им ехать вот так, по
тридцать километров в час. Выходило - примерно часа три.
Сначала сразу за Могилевом пошли поля с перелесками. Сплошная зелень
была во многих местах перерезана то широкими, то узкими рыжими отвалами
земли: по обеим сторонам шоссе рыли противотанковые рвы и окопы. Почти все
работавшие были в гражданском платье. Только иногда среди рубах и платков
мелькали гимнастерки распоряжавшихся работами саперов.
Потом машина въехала в густой лес. И сразу кругом стало безлюдно и
тихо. Полуторка шла и шла по лесу, а навстречу не попади ось никого: ни
людей, ни машин. Сначала это не особенно тревожило Синцова, но потом
начало казаться ему странным. Под Могилевом был штаб фронта, за Бобруйском
шли бои с немцами, и он считал, что между этими двумя пунктами должны
стоять штабы и войска, а значит, должно происходить и движение машин.
Но вот они проехали уже полдороги, потом еще десять километров и еще
десять, а шоссе по-прежнему было пустынно. Наконец грузовик Синцова чуть
не столкнулся на перекрестке с "эмочкой", выезжавшей с лесной дороги.
Синцов открыл кабину и помахал рукой. "Эмочка" остановилась. В ней
оказался пехотный капитан, он назвался адъютантом командира стрелкового
корпуса. Синцов решил поехать вместе с ним и раздать газету в частях
корпуса - пока что все пачки лежали нетронутыми в грузовике. Но адъютант
поспешно ответил, что он был в отлучке, а корпус тем временем куда-то
переместился. Он сам теперь ищет свой корпус, так что ехать вместе с ним
бессмысленно, пусть лучше ему дадут несколько пачек газет в "эмку", -
когда он найдет корпус, он их сам раздаст. Люсин достал из кузова две
пачки, капитан бросил их на заднее сиденье, и "эмка", газанув, скрылась за
деревьями, а полуторка поехала дальше к Бобруйску.
Над дорогой несколько раз прошли "мессершмитты". Лес подступал вплотную
к шоссе, и они выносились из-за верхушек деревьев так мгновенно, что
Синцов только раз успел выскочить из машины. Но немцы не обстреливали
полуторку, - наверно, у них были дела поважнее.
До Березины, судя по карте, оставалось всего десять километров. Раз бои
идут на той стороне, за Бобруйском, значит, по эту сторону реки должны
стоять хоть какие-нибудь тылы или вторые эшелоны. Синцов, поворачивая
голову то вправо, то влево, напряженно всматривался в гущу леса.
Непонятная пустынность шоссе все больше действовала ему на нервы.
Вдруг шофер резко затормозил.
На пересечении с узкой, далеко к горизонту уходившей просекой на
обочине шоссе стоял красноармеец без винтовки, с двумя гранатами у пояса.
Синцов спросил у него, откуда он и нет ли поблизости кого-нибудь из
командиров.
Красноармеец сказал, что он прибыл с лейтенантом в составе команды из
двадцати человек еще вчера на грузовике из Могилева и поставлен здесь на
пост - задерживать идущих с запада одиночек и направлять их налево по
просеке, к лесничеству, где лейтенант формирует часть.
Из дальнейших расспросов выяснилось, что он стоит здесь со вчерашнего
вечера, что винтовки им выдали в Могилеве через одного: "На первый, второй
рассчитайсь!"; что сначала они стояли вдвоем, но под утро его напарник
исчез; что за это время он направил в лесничество человек шестьдесят
одиночек, но о нем самом, наверно, забыли: никто не сменял его, и он
ничего не ел со вчерашнего дня.
Синцов отдал ему половину набитых в полевую сумку сухарей и приказал
шоферу ехать дальше.
Еще через километр машину остановили двое выскочивших из лесу
милиционеров в серых прорезиненных плащах.
- Товарищ командир, - сказал один из них, - какие будут приказания?
- Какие приказания? - удивленно переспросил Синцов. - У вас есть свое
начальство!
- Нет у нас своего начальства, - сказал милиционер. - Послали позавчера
сюда, в лес, парашютистов ловить, если сбросятся, а какие же теперь
парашютисты, когда немцы уже через Березину переправились!
- Кто это вам сказал?
- Люди сказали. Да вон уже и артиллерия... Не слышите разве?
- Не может быть! - сказал Синцов, хотя, когда он прислушался, ему
самому показалось, что впереди слышен гул артиллерии. - Вранье! -
успокаивая сам себя, отрезал он тоном, в котором было больше упрямства,
чем уверенности.
- Товарищ начальник, - сказал милиционер, лицо у него было бледное и
полное решимости, - вы, наверное, в свою часть едете, возьмите с собой,
зачислите бойцами! Что ж нам, тут дожидаться, когда фашист на сук
вздернет! Или форму снимать?
Синцов сказал, что он действительно ищет какую-нибудь часть и если
милиционеры хотят ехать с ним, пусть садятся в кузов.
- А куда вы едете? - спросил милиционер.
- Туда. - Синцов неопределенно показал рукой вперед. Теперь он и сам
уже не знал, куда и до каких пор поедет.
Говоривший с Синцовым милиционер поставил ногу на колесо. Второй дернул
его сзади за плащ и стал что-то шептать ему, - очевидно, он не хотел ехать
в сторону Бобруйска.
- А, иди ты!.. - огрызнулся первый милиционер, брезгливо рванулся и,
толкнув товарища сапогом в грудь, перемахнул через борт машины.
Машина тронулась. Второй милиционер растерянно стоял, пока мимо него
проезжал кузов машины, потом отчаянно махнул рукой, побежал за машиной,
схватился за борт и уже на ходу перевалился через него всем телом.
Оставаться одному было еще страшней, чем ехать вперед.
Над лесом с медленным густым гулом проплыли шесть громадных ночных
четырехмоторных бомбардировщиков ТБ-3. Казалось, они не летели, а ползли
по небу. Рядом с ними не было видно ни одного нашего истребителя. Синцов с
тревогой подумал о только что шнырявших над дорогой "мессершмиттах", и ему
стало не по себе. Но бомбардировщики спокойно скрылись из виду, и через
несколько минут впереди послышались разрывы тяжелых бомб.
Судя по промелькнувшему дорожному указателю, до Березины оставалось
всего четыре километра. Теперь Синцов был убежден, что вот-вот они
встретят наши части, не могло же в конце концов никого не оказаться на
этом берегу Березины.
Вдруг из лесу выскочили несколько человек и стали отчаянно махать
руками. Шофер вопросительно посмотрел на Синцова, но Синцов ничего не
сказал, и машина продолжала двигаться. Люди, выскочившие на дорогу, что-то
кричали вслед, рупором прикладывая руки.
- Остановитесь! - сказал Синцов шоферу.
К машине подбежал запыхавшийся сержант-сапер и спросил у Синцова, куда
идет машина.
- В Бобруйск.
Сержант вытер струившийся по лицу пот и, судорожно глотая слюну, так,
что у него перекатывалось адамово яблоко, ответил, что немцы уже
переправились на этот берег Березины.
- Какие немцы?
- Танки...
- Где?
- Да метров семьсот отсюда. Только сейчас у нас с ними бой был! -
показал сержант рукой вперед. - Мы двигались командой по маршруту к полосе
минирования, а они из танка огонь открыли, одним снарядом десять человек
убили. Вот нас всего... - он растерянно посмотрел на стоявших рядом
красноармейцев, - всего семь осталось... Хоть бы взрывчатка или гранаты с
собою были, а то что из нее танку сделаешь?! - Сержант в сердцах стукнул о
землю прикладом винтовки.
Синцов все еще колебался, не веря, что немцы в самом деле так близко,
но мотор грузовика заглох - и сразу стала отчетливо слышна сильная
пулеметная стрельба слева от дороги, совсем рядом, несомненно уже на этой
стороне Березины.
- Товарищ политрук! - Люсин впервые за всю поездку подал голос из
кузова. - Разрешите обратиться? Может, повернем до выяснения?
На его обычно румяном, а сейчас бледном лице был написан страх,
который, однако, не помешал ему обратиться к Синцову по всей форме.
- Повернули, - сказал Синцов, в свою очередь бледнея.
До сих пор ему не приходило в голову, что еще полкилометра, километр -
и они заедут в плен к немцам! Шофер с грохотом выжал сцепление, развернул
машину, и перед Синцовым мелькнули растерянные лица оставленных им на
дороге бойцов.
- Стой! - устыдясь собственной слабости, заорал он и сжал плечо шофера
с такой силой, что тот охнул от боли. - Лезьте в кузов! - высовываясь из
кабины, крикнул Синцов красноармейцам. - Поедете со мной.
Несмотря на полтора года службы в военной газете, он, в сущности,
впервые в жизни приказывал сейчас другим по праву человека, у которого
оказалось больше, чем у них, кубиков на петлицах. Красноармейцы один за
другим попрыгали в кузов, последний замешкался. Товарищи стали подтягивать
его вверх на руках, и Синцов только теперь увидел, что тот ранен: одна
нога обута в сапог, а другая, разутая, вся в крови.
Синцов выскочил из кабины и приказал посадить раненого на свое место.
Почувствовав, что его приказаний слушаются, он продолжал приказывать, и
его слушались снова. Красноармейца пересадили в кабину, а Синцов перелез в
кузов. Шофер, подгоняемый все отчетливей слышной пулеметной стрельбой,
погнал машину назад, к Могилеву.
- Самолеты! - испуганно крикнул один из красноармейцев.
- Наши, - сказал другой.
Синцов поднял голову. Прямо над дорогой, на сравнительно небольшой
высоте, шли обратно три ТБ-3. Наверно, бомбежка, которую слышал Синцов,
была результатом их работы. Теперь они благополучно возвращались, медленно
набирая потолок, но острое предчувствие несчастья, которое охватило
Синцова, когда самолеты шли в ту сторону, не покидало его и теперь.
И в самом деле, откуда-то сверху, из-за редких облаков, выпрыгнул
маленький, быстрый, как оса, "мессершмитт" и с пугающей скоростью стал
догонять бомбардировщики.
Все ехавшие в полуторке, молча вцепившись в борта, забыв о себе и
собственном, только что владевшем ими страхе, забыв обо всем на свете, с
ужасным ожиданием смотрели в небо. "Мессершмитт" вкось прошел под хвост
заднего, отставшего от двух других бомбардировщика, и бомбардировщик
задымился так мгновенно, словно поднесли спичку к лежавшей в печке бумаге.
Он продолжал еще идти, снижаясь и все сильнее дымя, потом повис на месте
и, прочертив воздух черной полосой дыма, упал на лес.
"Мессершмитт" тонкой стальной полоской сверкнул на солнце, ушел вверх,
развернулся и, визжа, зашел в хвост следующего бомбардировщика.
Послышалась короткая трескотня пулеметов. "Мессершмитт" снова взмыл, а
второй бомбардировщик полминуты тянул над лесом, все сильнее кренясь на
одно крыло, и, перевернувшись, тяжело рухнул на лес вслед за первым.
"Мессершмитт" с визгом описал петлю и по косой линии, сверху вниз,
понесся к хвосту третьего, последнего, ушедшего вперед бомбардировщика. И
снова повторилось то же самое. Еле слышный издали треск пулеметов, тонкий
визг выходящего из пике "мессершмитта", молчаливо стелющаяся над лесом
длинная черная полоса и далекий грохот взрыва.
- Еще идут! - в ужасе крикнул сержант, прежде чем все опомнились-от
только увиденного.
Он стоял в кузове и странно размахивал руками, словно хотел остановить
и спасти от беды показавшуюся сзади над лесом вторую тройку шедших с
бомбежки машин.
Потрясенный Синцов смотрел вверх, вцепившись обеими руками в портупею;
милиционер сидел рядом с ним, молитвенно сложив руки: он умолял летчиков
заметить, поскорее заметить эту вьющуюся в небе страшную стальную осу!
Все, кто ехал в грузовике, молили их об этом, но летчики или ничего не
замечали, или видели, но ничего не могли сделать. "Мессершмитт" свечой
ушел в облака и исчез. У Синцова мелькнула надежда, что у немца больше нет
патронов.
- Смотри, второй! - сказал милиционер. - Смотри, второй!
И Синцов увидел, как уже не один, а два "мессершмитта" вынырнули из
облаков и вместе, почти рядом, с невероятной скоростью догнав три
тихоходные машины, прошли мимо заднего бомбардировщика. Он задымил, а они,
весело взмыв кверху, словно радуясь встрече друг с другом, разминулись в
воздухе, поменялись местами и еще раз прошли над бомбардировщиком, сухо
треща пулеметами. Он вспыхнул весь сразу и стал падать, разваливаясь на
куски еще в воздухе.
А истребители пошли за другими. Две тяжелые машины, стремясь набрать
высоту, все еще упрямо тянули и тянули над лесом, удаляясь от гнавшегося
вслед за ними по дороге грузовика с людьми, молчаливо сгрудившимися в
едином порыве горя.
Что думали сейчас летчики на этих двух тихоходных ночных машинах, на
что они надеялись? Что они могли сделать, кроме того, чтобы вот так тянуть
и тянуть над лесом на своей безысходно малой скорости, надеясь только на
одно - что враг вдруг зарвется, не рассчитает и сам сунется под их
хвостовые пулеметы.
"Почему не выбрасываются на парашютах? - думал Синцов. - А может, у них
там вообще нет парашютов?"
Стук пулеметов на этот раз послышался раньше, чем "мессершмитты"
подошли к бомбардировщику: он пробовал отстреливаться. И вдруг почти
вплотную пронесшийся рядом с ним "мессершмитт", так и не выходя из пике,
исчез за стеною леса. Все произошло так мгновенно, что люди на грузовике
даже не сразу поняли, что немец сбит; потом поняли, закричали от радости и
сразу оборвали крик: второй "мессершмитт" еще раз прошел над
бомбардировщиком и зажег его. На этот раз, словно отвечая на мысли
Синцова, из бомбардировщика один за другим вывалилось несколько комков,
один камнем промелькнул вниз, а над четырьмя другими раскрылись парашюты.
Потерявший своего напарника немец, мстительно потрескивая из пулеметов,
стал описывать круги над парашютистами. Он расстреливал висевших над лесом
летчиков - с грузовика были слышны его короткие очереди. Немец экономил
патроны, а парашютисты спускались над лесом так медленно, что если б все
ехавшие в грузовике были в состоянии сейчас посмотреть друг на друга, они
бы заметили, как их руки делают одинаковое движение: вниз, вниз, к земле!
"Мессершмитт", круживший над парашютистами, проводил их до самого леса,
низко прошел над деревьями, словно высматривая что-то еще на земле, и
исчез.
Шестой, последний бомбардировщик растаял на горизонте. В небе больше
ничего не было, словно вообще никогда не было на свете этих громадных,
медленных, беспомощных машин; не было ни машин, ни людей, сидевших в них,
ни трескотни пулеметов, ни "мессершмиттов", - не было ничего, было только
совершенно пустое небо и несколько черных столбов дыма, начинавших
расползаться над лесом.
Синцов стоял в кузове несшегося по шоссе грузовика и плакал от ярости.
Он плакал, слизывая языком стекавшие на губы соленые слезы и не замечая,
что все остальные плачут вместе с ним.
- Стой, стой! - первым опомнился он и забарабанил кулаком по крыше
кабины.
- Что? - высунулся шофер.
- Надо искать! - сказал Синцов. - Надо искать, - может, они все-таки
живы, эти, на парашютах...
- Если искать, то еще немножко проехать надо, товарищ начальник, их
дальше отнесло, - сказал милиционер; лицо его вспухло от слез, как у
ребенка.
Они проехали еще километр, остановились и слезли с машины. Все помнили
о переправившихся через Березину немцах и в то же время забыли о них.
Когда Синцов приказал разделиться и идти искать летчиков по обе стороны
дороги, никто не стал спорить.
Синцов, двое милиционеров и сержант долго ходили по лесу, справа от
дороги, кричали, звали, но так никого и не обнаружили - ни парашютов, ни
летчиков. А между тем летчики упали где-то здесь, в этом лесу, и их надо
было непременно найти, потому что иначе их найдут немцы! Только после часа
упорных и безуспешных поисков Синцов наконец вышел обратно на дорогу.
Люсин и все остальные уже стояли у машины. Лицо у Люсина было
расцарапано, гимнастерка разорвана, а карманы ее так туго набиты, что на
одном даже оторвалась пуговица. В руке он держал пистолет.
- Убили, товарищ политрук, обоих до смерти, - горестно сказал Люсин и
потер рукой расцарапанное лицо.
- Что с вами?
- На сосну лазил. Зацепился один, бедный, за самую верхушку, так и
висел вверх ногами, мертвый, еще в воздухе его убили.
- А второй?
- И второй.
- Издевается фашист над людьми! - с ненавистью сказал один из
красноармейцев.
- Документы забрал. - Люсин дотронулся до кармана с оторванной
пуговицей. - Передать вам?
- Оставьте у себя.
- Тогда пистолет возьмите. - Люсин протянул Синцову маленький браунинг.
Синцов посмотрел на браунинг и сунул его в карман.
- А вы не нашли, товарищ политрук? - спросил Люсин.
- Нет.
- А мне сдается, тех, что по правую руку спустились, их еще дальше
отнесло, - сказал Люсин. - Надо подъехать еще метров четыреста, слезть и
цепью прочесать лес.
Но прочесывать лес не пришлось. Когда машина прошла еще четыреста
метров и остановилась, навстречу ей из лесу, сгибаясь под тяжестью ноши,
вышел коренастый летчик в гимнастерке и надвинутом на самые глаза летном
шлеме. Он тащил на себе второго летчика, в комбинезоне; руки раненого
обнимали шею товарища, а ноги волочились по земле.
- Примите, - коротко сказал летчик.
Люсин и подскочившие красноармейцы приняли с его плеч раненого и
положили на траву у дороги. У него были прострелены обе ноги, он лежал на
траве, тяжело дыша, то открывая, то снова зажмуривая глаза. Пока
расторопный Люсин, разрезав перочинным ножом сапоги и комбинезон,
перевязывал раненого индивидуальным пакетом, коренастый летчик, сняв шлем,
вытирал пот, градом катившийся по лицу, и поводил занемевшими от ноши
плечами.
- Видели? - угрюмо спросил он наконец, вытерев пот, снова надев шлем и
так глубоко надвинув его, словно и сам не хотел ни на кого смотреть и не
хотел, чтобы кто-нибудь видел его глаза.
- Прямо над нами... - сказал Синцов.
- Видели, как сталинских соколов, как слепых котят... - начал летчик.
Голос его горько дрогнул, но он пересилил себя и, ничего не добавив, еще
глубже надвинул шлем.
Синцов молчал. Он не знал, что ответить.
- Одним словом, переправу разбомбили, мост вместе с танками под воду
пустили, задание выполнили, - сказал летчик. - Хоть бы один истребитель на
всех дали в прикрытие!
- Ваших двух товарищей нашли, но они мертвые, - сказал Синцов.
- Мы тоже уже не живые, - сказал летчик. - Документы и оружие с них
взяли? - добавил он совсем другим тоном, тоном человека, решившего взять
себя в руки и умевшего это делать.
- Взяли, - сказал Синцов.
- Лучший штурман полка по слепым и ночным полетам, - сказал летчик,
повернувшись к раненому, которого перевязывал Люсин. - Мой штурман! Лучший
экипаж в полку был, отдали на съедение ни за грош! - опять срываясь в
рыдание, крикнул он и, так же мгновенно, как и в первый раз, взяв себя в
руки, деловито спросил: - Поехали?
Раненого штурмана положил в кузов, к задней стенке кабины, чтобы меньше
трясло, и подложили ему под ноги кипы газет. Летчик сел рядом со своим
штурманом, в головах. Потом сели все остальные. Машина тронулась и почти
сразу же круто затормозила.
Это был тот перекресток, где Синцов недавно делился сухарями с часовым.
Красноармеец по-прежнему стоял здесь. Увидев возвращавшуюся машину, он
выскочил на середину дороги, размахивая гранатой так, словно собирался
бросить ее под грузовик.
- Товарищ политрук, - спросил он Синцова голосом, от которого у того
похолодело внутри, - товарищ политрук, что же это? Вторые сутки не
сменяют... Неужели не будет другого приказа, товарищ политрук?
И Синцов понял, если твердо ответить ему, что другого приказа не будет,
что его придут и сменят, он останется и будет стоять. Но кто поручится,
что его действительно придут и сменят.
- Я снимаю вас с поста, - сказал Синцов, пытаясь вспомнить, как назло,
выскочившую из головы формулу, при помощи которой старший начальник может
снять с поста часового. - Я снимаю вас с поста, потом доложите! - повторил
он, не вспомнив ничего другого и боясь, что из-за неточно отданного
приказа красноармеец не послушается его, останется на посту и погибнет. -
Садитесь, поедете со мной!
Красноармеец облегченно вздохнул, прицепил гранату к поясу и полез в
кузов машины.
Едва машина тронулась снова, как в небе показались шедшие к Бобруйску
еще три ТБ-3. На этот раз их сопровождал наш истребитель. Он высоко
взмывал в небо и снова проносился над ними, соразмеряя с их медленным
движением свою двойную скорость.
- Хоть эту тройку сопровождают, - сказал Синцову летчик со сбитого
бомбардировщика; в его голосе было отрешенное от собственной беды чувство
облегчения.
Но не успел Синцов ответить, как из облаков вынырнули два
"мессершмитта". Они понеслись к бомбардировщикам, наш истребитель
развернулся им навстречу, на встречных курсах свечкой пошел вверх,
перевернулся через крыло и, пронесшись мимо одного из "мессершмиттов",
зажег его.
- Горит, горит! - закричал летчик. - Смотрите, горит!
Мстительная радость овладела людьми, сидевшими в машине. Даже шофер,
оставив на баранке одну руку, высунулся всем телом из кабины.
"Мессершмитт" падал, из него вывалился немец, высоко в небе раскрыв купол
парашюта.
- Сейчас и второго собьет, - крикнул летчик, - вот увидишь! - Сам не
замечая этого, он все время тряс Синцова за руку.
"Ястребок" круто набирал высоту, но второй немец вдруг почему-то
оказался уже над ним; снова раздался стук пулеметов, "мессершмитт" вынесся
вверх, а наш истребитель, дымя, пошел вниз. От него оторвался черный
комочек и с почти неуловимой для глаз быстротой стал падать все ниже и
ниже, и лишь над самыми верхушками сосен, когда, казалось, уже все
пропало, наконец раскрылся парашют. "Мессершмитт" сделал в небе широкий
спокойный разворот и пошел к Бобруйску вслед за бомбардировщиками.
Летчик вскочил на ноги в кузове, он ругался страшными словами и махал
руками, слезы текли по его лицу. Синцов видел все это уже пять раз и
сейчас отвернулся, чтобы больше не видеть. Он только слышал, как снова
издали донесся стук пулеметов, как летчик, скрипнув зубами, в отчаянии
сказал "готов" и, закрыв руками лицо, бросился на доски кузова.
Синцов приказал остановить машину. Немецкий парашют еще болтался высоко
над головами, наш летчик уже опустился, и на глаз казалось - недалеко,
километра за два в сторону Бобруйска.
- Пойдите в лес, поймайте этого фашиста! - сказал Синцов Люсину. -
Возьмите с собой бойцов.
- Живым взять? - деловито спросил Люсин.
- Как выйдет.
Синцову было все равно, живым или неживым возьмут немца, хотелось
только одного - чтобы, когда сюда придут другие фашисты, он не встретился
с ними!
Обоих раненых - штурмана и сидевшего в кабине красноармейца - выгрузили
из машины и положили под деревом: охранять их оставили того бойца с
гранатами, которого Синцов снял с поста. "Что бы ни случилось, он не
бросит раненых", - подумал Синцов.
Люсин, сержант и остальные красноармейцы пошли в лес ловить немца, а
Синцов, взяв с собой летчика и двух милиционеров, погнал машину назад.
Они снова ехали к Бобруйску, напряженно глядя по сторонам, надеясь
заметить парашют прямо с машины; им казалось, что он опустился совсем
рядом с дорогой.
В это время летчик, которого они искали, действительно лежал в ста
шагах от дороги, на маленькой лесной полянке. Не желая, чтобы немцы
расстреляли его в воздухе, он хладнокровно затянул прыжок, но не рассчитал
до конца и выдернул кольцо парашюта на секунду позднее, чем следовало.
Парашют раскрылся почти у самой земли, и летчик сломал обе ноги и ударился
о пень позвоночником. Теперь он лежал возле этого пня, зная, что все
кончено: тело ниже пояса было чужое, парализованное, он не мог даже ползти
по земле. Он лежал на боку и, харкая кровью, смотрел в небо. Сбивший его
"мессершмитт" погнался за беззащитными теперь бомбардировщиками; в небе
уже был виден один дымный хвост.
На земле лежал человек, никогда особенно не боявшийся смерти. За свою
недолгую жизнь он не раз бестрепетно думал о том, что когда-нибудь его
могут сбить или сжечь точно так же, как он сам много раз сбивал и сжигал
других. Однако, несмотря на его вызывавшее зависть товарищей природное
бесстрашие, сейчас ему было страшно до отчаяния.
Он полетел сопровождать бомбардировщики, но на его глазах загорелся
один из них, а два других ушли к горизонту, и он уже ничем не мог им
помочь. Он считал, что лежит на территории, занятой немцами, и со злобой
думал о том, как фашисты будут стоять над ним и радоваться, что он мертвый
валяется у их ног, он, человек, о котором, начиная с тридцать седьмого
года, с Испании, десятки раз писали газеты! До сих пор он гордился, а
порой и тщеславился этим. Но сейчас был бы рад, если бы о нем никогда и
ничего не писали, если б фашисты, придя сюда, нашли тело того никому не
известного старшего лейтенанта, который четыре года назад сбил свой первый
"фоккер" над Мадридом, а не тело генерал-лейтенанта Козырева. Он со злобой
и отчаянием думал о том, что, даже если у него достанет сил порвать
документы, все равно немцы узнают его и будут расписывать, как они
задешево сбили его, Козырева, одного из первых советских асов.
Он впервые в жизни проклинал тот день и час, которым раньше гордился,
когда после Халхин-Гола его вызвал сам Сталин и, произведя из полковников
прямо в генерал-лейтенанты, назначил командовать истребительной авиацией
целого округа.
Сейчас, перед лицом смерти, ему некому было лгать: он не умел
командовать никем, кроме самого себя, и стал генералом, в сущности
оставаясь старшим лейтенантом. Это подтвердилось с первого же дня войны
самым ужасным образом, и не только с ним одним. Причиной таких
молниеносных возвышений, как его, были безупречная храбрость и кровью
заработанные ордена. Но генеральские звезды не принесли ему умения
командовать тысячами людей и сотнями самолетов.
Полумертвый, изломанный, лежа на земле, не в силах двинуться с места,
он сейчас впервые за последние, кружившие ему голову годы чувствовал весь
трагизм происшедшего с ним и всю меру своей невольной вины человека,
бегом, без оглядки взлетевшего на верхушку длинной лестницы военной
службы. Он вспоминал о том, с какой беспечностью относился к тому, что
вот-вот начнется война, и как плохо командовал, когда она началась. Он
вспоминал свои аэродромы, где половина самолетов оказалась не в боевой
готовности, свои сожженные на земле машины, своих летчиков, отчаянно
взлетавших под бомбами и гибнувших, не успев набрать высоту. Он вспоминал
свои собственные противоречивые приказания, которые он, подавленный и
оглушенный, отдавал в первые дни, мечась на истребителе, каждый час рискуя
жизнью и все-таки почти ничего не успевая спасти.
Он вспомнил сегодняшнюю предсмертную радиограмму с одного из этих
пошедших бомбить переправу и сожженных ТБ-3, которых нельзя, преступно
было посылать днем без прикрытия истребителей и которые все же сами
вызвались и полетели, потому что разбомбить переправу требовалось во что
бы то ни стало, а истребителей для прикрытия уже не было.
Когда на могилевском аэродроме, где он сел, сбив по дороге
встретившийся ему в воздухе "мессершмитт", он услышал в радионаушниках
хорошо знакомый голос майора Ищенко, старого товарища еще по Елецкой
авиашколе: "Задание выполнили. Возвращаемся. Четверых сожгли, сейчас будут
жечь меня. Гибнем за родину. Прощайте! Передайте благодарность Козыреву за
хорошее прикрытие!" - он схватился руками за голову в целую минуту сидел
неподвижно, преодолевая желание здесь же, в комнате оперативного
дежурного, вытащить пистолет и застрелиться. Потом он спросил, пойдут ли
еще на бомбежку ТБ-3. Ему сказали, что мост разбит, но есть приказ разбить
еще и пристань с переправочными средствами; ни одной эскадрильи дневных
бомбардировщиков по-прежнему нет под рукой, поэтому еще одна тройка ТБ-3
поднялась в воздух.
Выскочив из дежурки, никому ничего не сказав, он сел в истребитель и
взлетел. Когда, вынырнув из облаков, он увидел шедшие внизу
бомбардировщики, целые и невредимые, это была одна из немногих минут
счастья за все последние дни. А еще через минуту он уже вел бой с
"мессершмиттами", и этот бой кончился тем, что его все-таки сбили.
С первого же дня войны, когда почти все недавно полученные округом
новые истребители, МиГи, были сожжены на аэродромах, он пересел на старый
И-16, доказывая личным примером, что и на этих машинах можно драться с
"мессершмиттами". Драться было можно, но трудно, - не хватало скорости.
Он знал, что не сдастся в плен, и колебался только, когда застрелиться
- попробовать сначала убить кого-нибудь из немцев, если они близко
подойдут, или застрелиться заранее, чтобы не впасть в забытье и не
оказаться в плену, не успев покончить с собой.
В его душе не было предсмертного ужаса, была лишь тоска, что он никогда
не узнает, как все будет дальше. Да, война застала врасплох; да, не успели
перевооружиться; да, и он, и многие другие сначала плохо командовали,
растерялись. Но страшной мысли, что немцы и дальше будут бить нас так, как
в первые дни, противилось все его солдатское существо, его вера в свою
армию, в своих товарищей, наконец, в самого себя, все-таки прибавившего
сегодня еще двух фашистов к двадцати девяти, сбитым в Испании и Монголии.
Если б его не сбили сегодня, он бы им еще показал! И им еще покажут! Эта
страстная вера жила в его разбитом теле, а рядом с ней неотвязной тенью
стояла черная мысль: "А я уже никогда этого не увижу".
Жена его, которая, как это свойственно мелким душам, преувеличивала
свое место в его жизни, никогда бы не поверила, что он в свой смертный час
не думал о ней. Но это было так, и не потому, что он не любил, - он
продолжал любить ее, - а просто потому, что он думал совсем о другом. И
это было такое великое несчастье, рядом с которым просто не умещалось
маленькое и нестрашное в эту минуту горе - никогда не увидеть больше
прекрасного лживого лица.
Говорят, человек перед смертью вспоминает всю свою жизнь. Может быть, и
так, но он вспоминал перед смертью только войну! Говорят, человек перед
смертью думает сразу о многом. Может быть, и так, но он перед смертью
думал только об одном - о войне. И когда он вдруг, в полузабытьи, услышал
голоса и залитыми кровью глазами увидел приближавшиеся к нему три фигуры,
он и тут не вспомнил ни о чем другом, кроме войны, и не подумал ничего
другого, кроме того, что к нему подходят фашисты и он должен сначала
стрелять, а потом застрелиться. Пистолет лежал на траве у него под рукой,
он нащупал четырьмя пальцами его шершавую рукоятку, а пятым - спусковой
крючок. С трудом оторвав руку от земли, он, раз за разом нажимая на спуск,
стал стрелять в расплывавшиеся в кровавом тумане серые фигуры. Сосчитав
пять выстрелов и боясь обсчитаться, он дотянул руку с пистолетом до лица и
выстрелил себе в ухо.
Два милиционера и Синцов остановились над телом застрелившегося
летчика. Перед ними лежал окровавленный человек в летном шлеме и с
генеральскими звездами на голубых петлицах гимнастерки.
Все произошло так мгновенно, что они не успели прийти в себя. Они вышли
из густого кустарника на полянку, увидели лежавшего в траве летчика,
крикнули, побежали, а он раз за разом стал стрелять в них, не обращая
внимания на их крики: "Свои!" Потом, когда они почти добежали до него, он
сунул руку к виску, дернулся и затих.
Старший из милиционеров, опустившись на колени и расстегнув карман
гимнастерки, испуганно вытаскивал документы погибшего, а потрясенный
Синцов молча стоял над ним, держась рукой за простреленный бок, стоял, еще
не чувствуя боли, а лишь немоту и кровь, проступившую через гимнастерку.
Три дня назад он застрелил человека, которого хотел спасти, а сейчас
другой человек, которого он тоже хотел спасти, чуть не убил его самого, а
потом застрелился и теперь лежит у его ног, как тот сошедший с ума
красноармеец на дороге.
Может быть, летчик принял их за немцев из-за серых прорезиненных
милицейских плащей? Но неужели он не слышал, как они кричали: "Свои,
свои!"?
Продолжая одной рукой держаться за мокрый от крови бок, Синцов
опустился на колени и взял у милиционера все, что тот вынул из нагрудного
кармана мертвого. Сверху лежала фотография красивой женщины с круглым
лицом и большегубым, припухлым, улыбающимся ртом. Синцов твердо знал, что
где-то видел эту женщину, но не мог вспомнить ни когда это было, ни где.
Под фотографией лежали документы: партийный билет, орденская книжка и
удостоверение личности на имя генерал-лейтенанта Козырева.
"Козырев, Козырев..." - все еще не сопоставляя до конца одно с другим,
повторял Синцов и вдруг вспомнил все сразу: не только хорошо знакомое со
школьных лет лицо этой женщины - лицо Нади, или, как они звали ее в школе,
Надьки Караваевой, но и это изуродованное пулей, знакомое по газетам лицо.
Синцов все еще стоял на коленях над телом Козырева, когда появились
прибежавшие сюда на выстрелы летчик с бомбардировщика и шофер. Летчик
сразу узнал Козырева. Он сел на траву рядом с Синцовым, молча посмотрел и
так же молча отдал документы и, больше удивляясь, чем сокрушаясь, сказал
всего одну фразу:
- Да, такие дела... - Потом посмотрел на Синцова, который все еще стоял
на коленях, прижимая руку к намокшей гимнастерке. - Что с тобой?
- Стрелял... Наверное, думал, что мы немцы, - кивнул на мертвого
Синцов.
- Снимай гимнастерку, перевяжу, - сказал летчик.
Но Синцов, выйдя из оцепенения и вспомнив о немцах, сказал, что
перевязаться можно потом, в машине, а сейчас надо отнести к ней тело
генерала. Оба милиционера, неловко подсовывая руки, приподняли тело
Козырева за плечи, летчик и шофер взяли его за ноги, под коленями, а
Синцов шел сзади, спотыкаясь, по-прежнему прижимая рану рукой и чувствуя
все усиливающуюся боль.
- Надо тебя перевязать, - повторил летчик, когда положили тело Козырева
в кузов грузовика и машина тронулась.
Он торопливо, на ходу грузовика, стянул с себя гимнастерку, потом
нательную рубашку и, взявшись за подол ее короткими крепкими пальцами, не
обращая внимания на возражения Синцова, быстро разорвал ее на несколько
полос.
- Сквозная, заживет, - сказал летчик понимающим тоном, задрав на
Синцове гимнастерку и обвязывая его лоскутами своей рубашки. - Доедешь, не
помрешь. Давай обратно гимнастерку спусти.
Он обдернул на Синцове гимнастерку и туго подпоясал ниже раны, Синцов
охнул.
- Черт его знает, как он тебя... - извиняющимся тоном сказал летчик,
взглянув на Синцова, на мертвого Козырева и опять на Синцова.
Через несколько минут они доехали до того места, где оставили раненых.
Штурман был в забытьи, раненный в ногу красноармеец лежал на спине и
тяжело и часто дышал. Красноармеец с гранатами сидел возле них.
- А где остальные? - спросил у него Синцов.
- Побежали туда, - красноармеец показал в сторону Могилева. - Ветер
туда далеко парашют понес. Наверное, поймали. Выстрелы были, я слышал.
Погрузив обоих раненых и красноармейца, поехали дальше.
Летчик настоял, чтобы Синцов сам сел теперь в кабину.
- На тебе лица нет, не будь... - заботливо выматерился он, и Синцов
послушался.
Сзади от времени до времени бухала артиллерия, и иногда с порывами
ветра доносилась пулеметная стрельба. Проехав два километра, остановились:
Люсина и красноармейцев по-прежнему не было видно.
Синцов, с трудом подавив в себе желание проехать еще хоть немножко
дальше, снова прислушался к доносившейся сзади стрельбе и сказал, что
придется подождать здесь, пока товарищи, ловившие немца, не выйдут из
леса.
Сзади по-прежнему слышалась стрельба. Синцов чувствовал на себе
вопросительные взгляды, но, решив прождать пятнадцать минут, сидел и ждал.
- Покричите еще раз, - сказал он, когда минутная стрелка подошла к
назначенной черте.
Старший из милиционеров уже в который раз рупором приложил руки ко рту
и гулко окликнул лес, но лес по-прежнему молчал.
- Проедем еще дальше, - сказал Синцов..."
К. Симонов, "Живые и мёртвые"
[ 30-05-2002, 21:57: Сообщение отредактировано: bm21grad ]
