Все в этой книге -- правда.
Когда я рассказывал эпизоды этой истории разным людям, все
в один голос утверждали, что я должен написать книгу. Да и сам
я чем больше живу на свете, тем больше убеждаюсь, что обязан
это сделать.[/I]
Дело в том, что сам я родился и вырос в Киеве, на
Куреневке, недалеко от большого оврага, название которого в
свое время было известно лишь местным жителям: Бабий Яр.
Как и прочие куреневские места, Бабий Яр был, как это
говорится, местом моего детства, местом наших игр и т. п.
Потом сразу, в один день, он стал очень известен.
Два с лишним года он был запретной зоной, с проволокой под
высоким напряжением, с лагерем, и на щитах было написано, что
по всякому, кто приблизится, открывается огонь.
Однажды я даже побывал там, в конторе, но, правда, не в
самом Яре, иначе бы эту книжку не писал.
Мы только слышали пулеметные очереди через равные
промежутки: та-та-та, та-та... Я это слышал два года изо дня в
день, и это стоит в моих ушах сегодня.
В конце второго года оккупации над оврагом поднялся
тяжелый, жирный дым. Он шел оттуда недели три.
...
Семерик Федор Власович, мой дед, Советскую власть, прямо
скажу, не любил. Нет, он отнюдь не был фашистом или
монархистом, националистом или троцкистом, красным или белым,
он а этом вообще ни черта не смыслил. По происхождению он был
крестьянин-бедняк, по социальному положению -- рабочий с
большим стажем, а по сути своей -- маленький, напуганный,
жадный обыватель мира сего.
Он родился в 1870 году -- в одном году с Лениным, но на
этом общее между великим человеком и моим дедом кончалось.
Великий человек умер, и бабка говорила, когда они с дедом
ругались:
-- Хорошие люди умирают, а ты, паразит, все живешь.
Дед вырос в селе Шендеровка, Каневского уезда, в отчаянной
селянской семье с одиннадцатью детьми, жившей в каком-то
полуразрушенном курене. Юность он провел в батраках у немецких
колонистов на Херсонщине, навсегда оставив семью. Отслужив в
солдатах, пошел на заработки в Киев, слонялся в поисках
работы, был дворником у генерала, женился на прачке, пошел на
трамвай кондуктором и возмечтал о своем домике и достатке:
чтоб можно было досыта наесться и не думать о завтрашнем дне и
даже о послезавтрашнем дне, -- вот был предел его мечтаний.
Он голодал, холодал, копил, угробил бабкину молодость, но
купил наконец кусочек болота на Куреневке, осушил его,
выстроил хату -- и тут грянула революция.
Особых изменений она ему не принесла, не дала ничего
съедобного, зато отняла мечту разбогатеть.
Много лет дед работал слесарем-канализатором на четвертой
обувной фабрике и все годы не переставал критиковать "власть
этих босяков" и "нет, не хозяев",
На деда никакого впечатления не производили
коллективизация, индустриализация, завоевание полюса там или
неба -- ведь их на стол не поставишь и с кашей не съешь. Зато
когда он завел корову, ее трудно было кормить. Очереди за
комбикормом были, как туча. Рядом за насыпью огромный луг, а
пасти нельзя. Как уж он только не изворачивался, кому только
не совал, чтобы достать сена! Рыскал с мешком и серпом по
Бабьему и Репьяхову ярам. Сам не пил молока -- посылал бабку
на базар продавать. В общем, он был великий комбинатор, И
завистлив был невероятно, завидовал половине Куреневки,
особенно тем, у кого были хорошие огороды и кто таскал
корзинами на базар редиску да помидоры. Куреневка испокон
веков занималась этим, а также поросятами и коровами, глухая
ко всяким наукам, искусствам или политике, вернее, требуя в
политике одного: чтобы разрешали продавать редиску.
Но деду не дотянуться было до подлинных куреневских
"куркулей": огород его можно было измерить ладонями, то, что
вокруг хаты и сарайчика. За нашим забором были грядки
коллективного огородного хозяйства. Однажды ночью дед выкопал
новые ямки и перенес забор на полметра, украв у огородников
метров пять квадратных земли, и они не заметили! Дед целую
неделю был в отличном настроении и торжествовал, строя планы,
как через несколько лет он снова подвинет забор на полметра.
Вообще он был страшно вздорный, тайком обрывал соседские
груши, свешивавшиеся через забор на "его землю", убивал палкой
соседских кур, если они забредали к нам, и потому он
перессорился со всей улицей. Когда он, брызжа слюной, ругался,
слышно было до самого базара: "У-ту-ту-ту!" -- и его прозвали
"Семерик-тру-ту-ту".
Водки дед не пил от скупости, не курил, в кино не ходил, на
трамвае старался проехать зайцем, штаны и пиджаки донашивал до
того, что они сопревали и расползались на нем. Если по улице
ехал воз с сеном и терял клок, дед первым оказывался на
мостовой, старательно сгребал палочкой клок и с торжеством нес
домой.
Корова не оправдывала себя, пришлось продать. Дед на пробу
завел уток, мы с ним ходили на пруд, бултыхались там с драной
корзиной, собирая "ряску", чтоб их кормить, да на "ряске" утки
выросли костлявые, мослатые. Дед переключился на кур: те, мол,
ходят, гребутся и сами добывают себе пропитание. Куры с голоду
щипали рассаду на грядке, а нестись не хотели. Заводил
поросят, чтобы не пропадали объедки и помои. Поросята у деда
росли длинноногие, мускулистые, поджарые, как гончие псы, и
как раз перед приходом немцев оба поросенка заболели чумкой и
сдохли. Пришлось закопать. Ужасно энергичным был дед, воевал и
толкся целый день с рассвета до темна, но разбогатеть не мог,
И он обвинил во всем власть.
Когда приходил гость, у деда была одна тема для разговора,
как в старину было хорошо, как люди богатели и как
большевики-босяки все погубили. Но когда в 1937 году его
дружка, старика Жука, арестовали ночью за рассказанный в
очереди глупый анекдот, дед страшно испугался, и у него
осталось только полтемы, то есть как в старину было хорошо.
Он почему-то не вспоминал курень своего отца, арендовавшего
клок чужой земли, но вспоминал, как славно жил генерал, какие
были при царе цены: как булка стоила пять копеек, а селедка --
две копейки. Про свою же ненависть к большевикам он теперь
рассказывал только богу: знал, что тот не продаст.
И вот вскоре после начала войны на нашу крышу упала
немецкая листовка и с утренней росой прилипла там у трубы. Дед
увидел, приставил лестницу и поспал меня достать. С трудом я
снял раскисший листок, и мы стали читать.
В листовке писалось, что Германия призвана уничтожить
большевиков и устанавливает новый, справедливый порядок, когда
"каждый, кто честно трудится, получает по заслугам". Что жизнь
на освобожденной земле прекрасна: масло стоит десять копеек
фунт, хлеб -- семь копеек, селедка -- три.
У деда полезли глаза на лоб. Это было послание лично ему.
Он выучил листовку наизусть, только после этого порвал. Ему
шел семьдесят второй год, и вот его мечта возвращалась.
Ответить с цитированием