Михаил Ремизов
Несбывшееся зовет нас
На сакраментальный вопрос десятилетней давности — «кто такой мистер Путин»? — уже спокойно можно давать ответ.
Путин — это президент-оптимизатор, президент-инженер, а не президент-архитектор. Это практик, который не может создать новую политическую и социальную реальность, но отлаживает ту, которая ему досталась в наследство. Поэтому Путин осуществил отладку ельцинской России. Поскольку сама ельцинская Россия — это ущербная уродливая конструкция, то и ее отладка «на выходе» не дает шедевра. Но можно быть уверенным: если бы Путину досталась более добротная конструкция, то, очень вероятно, результат нас устраивал бы куда больше.
Путин никогда не покушался на основы политико-экономического устройства России, созданные в эпоху Ельцина. Но его с самого начала волновала проблема управляемости этого государства, управляемости той системы, которой ему было поручено руководить. А восстановление управляемости и повышение эффективности действующей системы — это формальные задачи, которые не требуют никакого содержательного целеполагания.
Программа Путина в этом смысле выглядит так: независимо от того, что ты делаешь, хорошо бы повысить эффективность. Независимо от того, чем ты управляешь и с какой целью — хорошо бы повысить управляемость. Путин отладил и довел до оптимума сложившуюся при Ельцине политическую, административную, экономическую систему.
Были ли какие-то альтернативы путинской методологии отладки России? Очевидно, были, если сам проект «Путин» был ответом на угрозу смены власти, угрозу интересам господствующей элитной группы. Стоит ли сожалеть об этих альтернативах? Вопрос сложный. Опыт правительства Примакова-Маслюкова вселял определенные надежды. Надежды на преимущественную поддержку обрабатывающей промышленности, а не сырьевого лобби, надежды на системный пересмотр итогов приватизации, то есть на реальную деолигархизацию. Проблема с этой предполагаемой альтернативой в том, что осуществить деолигархизацию можно лишь с опорой на какие-то социальные слои и политические силы, допустим, на средний класс, на армию. Но у Примакова на тот момент, когда он боролся за власть, была опора, скорее, в среде региональной бюрократии. А эта социальная группа объективно не являлась агентом модернизации и борцом с олигархией. Путин был ставленником «Семьи», но и у его оппонента был свой «скелет в шкафу» — явный дефект социальной базы, за ним стояла региональная элита и часть бюрократии, которая существенно не отличалась от своих оппонентов.
Альтернатива, о которой действительно стоило бы сожалеть, касается не персоналий, а самого шанса на демократическую смену власти. Пока этого не произошло — пока не произошло смены правящих команд без разрушения государственной системы, мы вообще не можем быть уверены, что российская республика состоялась. Вроде бы, она существует вот уже 18 лет — возраст гражданского совершеннолетия, — но тень несостоятельности, этот назойливый вопросительный знак, продолжает висеть над ней.
Возможность смены правящих команд была заблокирована вполне сознательно и планомерно как в 1996 году, так и в 1999. Сегодня это оправдывают тем, что, мол, «отдавать» кому-то власть было слишком опасно для страны — государство не устоялось, мало ли что с ним сделают «соискатели». Но сегодня, увы, у нас гораздо меньше шансов на нормальную ротацию власти — то есть, опять же, на смену власти без разрушения существующей государственной системы, — чем в 1996 и в 1999 гг. И вероятно, чем дольше будет сохраняться режим консервации власти, тем в большей степени ее «ротация» будет означать «катастрофу».
Но если возвращаться к альтернативам путинскому правлению, то главная несбывшаяся альтернатива, как мне кажется, была связана с самим Путиным, точнее со временем «раннего» Путина, а не с Примаковым. В нулевых годах у России были три прекрасных исторических шанса. Они были упущены.
Первый шанс — это шанс на моральное оздоровление и модернизацию армии. Российская армия, выигравшая вторую чеченскую кампанию, была на пике общественного доверия и веры в себя. Она ощутила то, чего давно не было — политическую волю. На всех уровнях нашлись люди, которые готовы идти до конца. Она получила шанс почувствовать себя солью земли, солью нации. Этого не произошло. Причем, опять же, этого не допустили. Об этом говорят чистки среди генералов, прошедших чеченские кампании, после завершения активной фазы операции. Об этом говорит резкий разворот информационно-пропагандистской машины — от мобилизации национальных чувств к искусственной антифашистской кампании и к развязыванию «суда над победителями». Об этом говорит, наконец, беспрецедентное унижение и ослабление армии на фоне иных российских силовых ведомств, вкусивших от путинской стабильности.
Хочу подчеркнуть, речь не об ущемлении ведомственных интересов армии, а об общенациональной роли этого института. Завершение второй чеченской кампании было идеальным моментом для начала строительства новой армии, которая необходима России, а строительство новой армии, в свою очередь, — важнейший аспект нациестроительства. Победа во второй чеченской войне содержала мощный потенциал по консолидации русской политической нации как молодой, восходящей силы. Причем восходящей — в такт обновленному государству. Увы, государство этого не захотело, поэтому последующая кристаллизация национального сознания стала происходить не вокруг него, а помимо него, а то и против него.
Второй шанс — это шанс на модернизацию и диверсификацию экономики. В начале нулевых годов сохранялся эффект посткризисного роста, происходило спонтанное импортозамещение. Это было благоприятным моментом для программы реиндустриализации страны. Особенно, на фоне роста цен на нефть и газ, который делал возможным прямую и косвенную перекачку средств из добывающего в обрабатывающий сектор экономики. Эта возможность была отброшена президентом и его экономическим окружением, причем, опять же, вполне сознательно и планомерно. Произошло закрепление сырьевой специализации экономики, бурный рост доли импорта на российском рынке, стерилизация «сырьевых» доходов в резервах и финансовых пузырях.
Третий упущенный шанс времен «раннего» Путина — шанс на реинтеграцию постсоветского пространства. В начале нулевых центростремительные тенденции вокруг России преобладали. Было создано ЕврАзЭС. Сохранялась институциональная база союза с Белоруссией. Забрезжили перспективы в отношениях с Украиной. Ждал интеграционных предложений Казахстан, еще не опьяненный своим успехом. В целом, усилился интерес к России и положительный образ России на постсоветском пространстве. В том числе, благодаря ее новому динамичному лидеру. Создание регионального интеграционного блока на тот момент было более возможно, чем когда-либо.
Вместо этого, внешняя политика России в прирубежных странах была подчинена «газовому императиву». Тем самым она лишилась исторической перспективы, исторического видения своих возможностей и целей. Газовая геополитика стала любимой игрой 2000-х. Игрой — и это мы сегодня можем сказать с полной уверенностью — абсолютно и заведомо проигрышной, причем не только с точки зрения национальных интересов России как региональной державы, но и с точки зрения тех узких лоббистских целей, которые в ней преследовались.
Таковы для меня три главных шанса, которые были связаны с «ранним Путиным». Упустив или отвергнув их, он не стал: собирателем Российской империи, автором русского экономического чуда, лидером русской нации.
Эти три «не», как мне кажется, исторически важнее любых позитивных утверждений о Путине. Важнее — совсем не потому, что хочется как-то уязвить или осудить Путина. Просто все то несбывшееся, что было некогда связано с его именем, по-прежнему зовет нас.
www.gazeta-to4ka.ru №7(31) 2009
